Вокруг света 1967-06, страница 45

К 75-летию Константина Георгиевича ПАУСТОВСКОГО

ЧУВСТВА ДОБРЫЕ

Вскоре после войны, когда мы еще ходили в тех самых гимнастерках, в которых вернулись с фронта, в галифе с кантами и донашивали по институтским коридорам свои офицерские сапоги, попал я на семинар к Константину Георгиевичу Паустовскому. У нашего первого курса был другой руководитель, но к Паустовскому послушать шли со всех семинаров.

Сейчас, после нескольких внутренних перестроек, нет уже той аудитории, и дверь, через которую входили в нее, забита вровень со стеной и закрашена. Но она осталась мне памятна по тому разу, потому что сел я около двери: больше в аудитории сесть было негде.

Читала главы из повести будущая детская писательница, в то время студентка, и, помнится, не лишенная способностей. А за столом, низко нагнувшись к листу бумаги, сидел Паустовский, записывая отдельные фразы.

Обычно сидя люди мало различаются в росте. Но тут видно было, что он невысок и, главное, весь он, на мой тогдашний взгляд, был удивительно штатский. Армия воспитывает в людях не только внешнюю выправку, но и определенные качества, приучая именно эти качества отличать и ценить в людях. Здесь же и неопытному взгляду было видно, что в строевых частях Константин Георгиевич не служил. И даже, наоборот, было в нем, писателе, путешественнике, страстном рыболове, было в этом сидевшем за столом человеке что-то принципиально противоположное строевому воспитанию.

В тех главах, которые читала студентка, рассказывалось о том, как люди плыли куда-то на пароходе. Среди них была старуха. Сидя на палубе, она ела хлеб, держа сложенную лодочкой ладонь под самым подбородком, чтоб крошки не уронить. И когда прочли эту подробность, Паустовский стал что-то быстро записывать улыбаясь.

Были ранние сумерки, в четырех казенных плафонах на потол

ке горели три лампочки. Наклоненное лицо Паустовского было в тени, только белый лист бумаги отсвечивал на него снизу. И блестели очки, в выпуклых стеклах которых электрический свет собрался, как в фокусе. Он производил в этот момент впечатление человека, занятого филигранной отделкой и получающего от своей тончайшей работы удовольствие.

Среди словесного мусора и пыли он увидел крошечную пылинку, блеском своим отдаленно напомнившую блеск золотой пыли. Вот эту ладонь старухи, подставленную, чтоб крошки хлеба не уронить, живую подробность, очистив от всего лишнего, он вынул на свет и показал нам. Потому я и запомнил ее, ничего больше не запомнив из тех глав.

Много лет спустя в книге о писательском труде — «Золотой розе» — Паустовский привел слова старого литератора:

«Мы, литераторы, извлекаем их десятилетиями, эти миллионы песчинок, собираем незаметно длу самих себя, превращаем в сплав и потом выковываем из этого сплава свою «золотую розу» — повесть, роман или поэму... наше творчество предназначается для того, чтобы красота земли, призыв к борьбе за счастье, радость и свободу, широта человеческого сердца и сила разума преобладали над тьмсгй и сверкали, как незаходящее солнце».

Крупинки добра, сердечности, которые рассеянный взгляд современного человека не всегда замечает за делами своими и заботами, всю свою жизнь собирает Паустовский. Переплавленные силой таланта, они поражают взгляд. А скольким людям открыл он неведомые края! Не только там, за дальними далями, куда путешествуют избранные, рассказывая после всем остальным о том, что они видели, слышали, с кем и что ели-пили, утешительно сообщая под конец, что, мол, нет ничего краше и милей родной земли. Неведомые края Паустовского — это прежде всего те края, которые каждый из нас с детства знать должен. Так он открыл людям Мещерские леса. И сотни паломников устремлялись по следам Паустовского.

Родина для каждого из нас — это не только дымящие трубы заводов, электростанции и машины, но это и реки среди лугов, березовые перелески, боры сосновые, солнечные и в пасмурный день, полевая дорога в хлебах, небо, под которым мы родились, запах костра в сыром лесу — тысячи тысяч примет, знакомых с детства. Власть их над нами огромна, а годы и расстояния только усиливают ее. Помню, как на Северо-Западном фронте, где местами невозможно было вырыть землянку, так близко подступала подпочвенная вода, я проснулся однажды утром в лесу. Было серо, тихо, не всходило еще солнце, солдаты после ночного перехода спали на земле, сырой туман укрывал их. Лес этот, реденький, росший на болоте, засох от обилия влаги: голые, как кость, сухие, с отпавшей корой деревья стояли в воде. Горел ли где-то поблизости костер — не знаю, но я почувствовал явственно запах дыма, того дыма, какой по весне стелется над огородами, когда земля еще полна снеговой воды, а уже в кучах жгут прошлогоднюю картофельную ботву. Я не могу сказать, какое сильное действие на меня, горожанина, произвел этот запах, донесшийся по воспоминанию. И Воронеж и детство — все в тот момент было в нем.

С каждой страницы книг Паустовского смотрит на нас Родина. Можно только поражаться удивительной художественной памяти писателя, для которого нет границ времени. Картины, отдаленные десятилетиями, встают п ней так же ярко, как только что увиденное и поразившее глаз.

Из тех паломников, что устремлялись по следам Паустовского, были и такие, которые после возвращались разочарованными. Они не увидели того, что прочли в книге, им казалось, он обманул их. Но человеческий глаз не видит, если сердце незрячее. Зато скольких сделали зрячими его книги, полные любви к людям, к родной земле, скольким открыли они мир!

В одном из своих рассказов Паустовский пишет, как по утрам особенно чист воздух, за ночь отстоявшийся в гигантских сосудах горных ущелий. Вот так Прозрачен и чист язык его прозы. В нем каждое слово несет

43