Вокруг света 1967-11, страница 36

Вот так мы оказались на Памире. Еще затемно на базу экспедиции явился караван-баши. Я показал ему на гору тяжелых мешков, ящиков, вьючных сум, перевязанных арканами.

— Вот, распоряжайся! А я пойду смотреть лошадей.

Это очень важное занятие, если отправляешься в дальний путь. Лошадь — почти полноправный член экспедиции. И у каждой имеется свое собственное отношение к грузу. Одна ненавидит квадратные ящики, предпочитая узкие и продолговатые, другая в клочья изорвет о ближайшее дерево мешки с рисом, потому что ей не нравится тугое поскрипывание риса в мешке, но ничего не имеет против мешков с мукой... Так что даже опытный караванщик — караван-баши лишь к тридцати пяти — сорока годам научается с первого взгляда определять самые затаенные черты лошадиных характеров и узнает все премудрости.

Но вот все готово, и караван экспедиции выступил в поход на Памир.

Мы шли, не имея почти никакого обмундирования — с трудом достали овчинные полушубки и высокие сапоги. Самым дорогим «имуществом» были лошади...

Я вынул из полевой сумки трубку, туго набил ее махоркой и закурил на ходу. Новая жизнь началась, надо было проверить себя, как проверяют перед боем винтовку. Мы ехали в места, куда до сих пор проникали только редкие одиночки, совершая путешествия на свой страх и риск. На пути туда могли встретиться банды басмачей, а границы страны даже не были закрыты и существовали пока только на карте. Что мы найдем там? Золото, свинец, лазурит?

Алайский хребет преградил нам дорогу. Он был покрыт тяжелыми, непроходимыми снегами, за ним, в Алайской долине, даже телеграфные столбы утонули в снегу. Розовые, голубые, солнечные пятна на горах. Май, начало весны... Гора за горой, хребет за хребтом — зубцы, купола, шапки и конусы, словно фантастическая лестница в неведомый мир. Ослепительные снега! Ничего и никого нет среди великолепия сверкающих гор. В Кичикалае (Малом Алае) по вечерам дождь и холодные, серые, ползающие туманы. По ночам выпадает снег. Узкая долина Ак-Босога сбрасывает его в утренние часы, словно белую простыню, окутывается легким паром. Пар медленно отрывается от хребтов и плывет, сворачиваясь, в прозрачное синее небо.

Утром 22 мая Юдина вызвал киргиз-пастух. Стуча зубами от холода, Юдин торопливо сунул ноги в сапоги, руки — в рукава альпийской куртки. Вышел. Быстро вернулся. Спокойно, тихо и чуть удивленно сказал:

— Никакой паники... Басмачи...

Бойе встает, потягиваясь, — веселый, смешливый:

— Да ну? Басмачи? Что ж, им не поздоровится. Я же призовой стрелок.

Три киргиза, нанявшихся к нам в караванщики, идут молча, подвернув к поясам полы халатов, а утомившись, влезают на вьюки. Мы поглядываем по сторонам. Мы даже не торопимся (да с вьюками и нельзя торопиться). Нас окутывает невесомая пыль, перезванивает колокольчик верблюда, и я смотрю, как осторожно раздавливает верблюд подушки своих ступней, переставляя мохнатые угловатые ноги, и слушаю, как лошадь покряхтывает под Юдиным, и радуюсь, что я соразмерен с лошадью и что мне удобно в моем оставшемся с гражданской войны комсоставском седле...

И вдруг дикий вой и выстрел, от которого разом поспрыгивали с верблюдов караванщики и от которого закружилось сердце, и выстрелы — вразнобой и залпами, выстрелы сплошь, без конца. Я прыгнул с лошади, расстегнул кобуру, вынул маузер. Хотел выстрелить и подосадовал — понял: пуля не долетит, и еще удивился: в кого же стрелять? Наверху, за камнями, за грядою стены, никого не было видно... Оглянулся: Бойе передает Юдину карабин: «Он сломался... Георгий Лазаревич!» И вдруг Бойе присел, завертелся, прижимая к груди ладонь: «Павел Николаевич, меня убили...»

Она была ледяной — я хорошо помню до сих пор — и очень быстрой, эта река, но тогда я этого не заметил, я почувствовал только особую, злобную силу сбивающего с ног течения. Бойе упал, и его понесло. Я прыгнул, схватил его под плечи, выволок на берег. Пули по воде хлюпали мягко и глухо. Тело в руках как мешок. Бойе был мертв. Положил его на пригорок: «Нет, не могу нести...» — и побежал зигзагами, пригибаясь. Откос левого берега встал надо мной отвесом. Земля осыпалась под пальцами. Остановился и на узкой осыпи увидел проводника и Юдина. Мы взяты в кольцо. Над нами по всему гребню — головы басмачей. Предлагают сдать оружие. Ждут. Проводник: «Нас все равно перережут». Юдин передает всаднику бесполезный карабин. Маузеры мы не сдаем.

Нас захлестнули рев, свист, вой, крики... Десятки рук тянулись к нам. Бинокль, сумка, компас — все потонуло в мелькании халатов, рук, нагаек, лошадиных морд. Разрывали ремни, не успевая снять их. Каждый новый предмет вызывал яростные вопли и драку... Я улыбаюсь... Улыбка — единственное оружие. Одно неверное движение, жест, слово — и пуля или удар ножом обеспечены. Вид страха действует на басмачей, как вид крови: они стервенеют. Держусь ближе к Юдину, он понимает язык, может объясниться с ними. Он изумительно хладнокровен и не теряет требовательного тона, так, словно он дома, сила за ним и он может приказывать. Это действует. Нас вскидывают на крупы лошадей и увозят.

Сколько мы едем — не знаю. Уже ночь. Слышим: «Куда их еще таскать? Надо кончать!» Но едем. Мучают голод и жажда... Наконец остановка. Нас загоняют в юрту...

Прекрасное знание Юдиным языка оказало неоценимую услугу: нам стала симпатизировать жена Тахтарбая — брата главаря банды Закирбая, умная женщина, считавшая участие мужа в басмачестве величайшим позором и бедствием для всего рода. Тайно от всех старуха рассказывала нам о положении в банде, о решениях и замыслах ее главарей. А через одного молодого киргиза нам даже удалось установить связь с пограничной заставой. К ней на подмогу двигались два эскадрона. Зная об этом, Закирбай метался. То ему приходило в голову немедленно покончить с нами, то страх перед будущим заставлял верить обещаниям Юдина, что ему сохранят жизнь, если он освободит нас, и он оберегал нас от наиболее фанатичных своих соратников. Банда решила бежать, в ней началось что-то вроде бунта. «У тебя 500 баранов, половина погибнет в пути, другая останется. А у нас ничего нет!» — кричали басмачи главарю. И Юдину удалось убедить Закирбая дать нам лошадей: скачите к заставе, скажите какой я, Закирбай, хороший.

Медленно подъезжали мы к заставе. Лучшим цветом на земле мне и сейчас кажется зеленый цвет гимнастерок... Со всех сторон бежали красноармей

34