Вокруг света 1967-12, страница 36

й своенравной. Но прежде всегда была эта тишина, этот простодушно-вечный запах светлой македонской земли.

Он думал о богах. О Солнце — Гелиосе, стремящем своих крылатых коней и блистательную колесницу по своду неба, о прекрасной Эос — Заре, о смерти Фаэтона... Олимп вставал перед ним стройными вершинами, где за снегами начинался мир Зевса, таинственный и величественный.

Величественный? Гно-сий улыбался, и смущенно гнал улыбку, и повторял священные имена. Но слишком пронзительную и очаровательную даль открывали ему восток и рассвет, слишком огромны и мятежны были азийские облачные стаи, слишком много богов — египетских, вавилонских, парфянских, индий

ских — смотрели ему в

Пелла... Город, где родился Александр Македонский. Город ослепительных крепостных стен и белоснежных дворцов. Город, который называли «звездой Македонии». Город, который когда-то был одним из центров греческого мира, затмив блеском и мощью Афины.

...Город, о котором спустя два тысячелетия не могли даже сказать, где он находится.

Лишь после десяти лет раскопок из-под заступа археолога начали появляться фундаменты домов и храмов, остатки колонн, которые ученые бережно поставили так, как они стояли когда-то... когда творил здесь великий художник эллинского мира Гносий, создавший эти совсем недавно открытые мозаики — одно из тех чудес, что дарит прошлое.

На рассвете ветер приносил к колоннадам и храмам Пеллы запах светлой и тучной македонской земли, тумана, помета овец, роз и горьковатый и смутный аромат горных рощ, благоухающих крепкими и нежными смолами. Прозрачная луна таяла в неподвижном эфире, сверкал восток, и там, за светлеющими холмами, где мерным гекзаметром бились о плоские золотисто-серые скалы эгейские волны — искристые, широкошумящие, винно-пурпурные на заре, как пел слепой и .всевидящий Гомер, —

там, вдали, низкое солнце было нагое и прекрасное

По утрам он любил отрешенно и пристально смотреть на восток и встречать азийские облака, медленно плывущие из-за Геллеспонта; он, Гносий, оставлял свое узкое ложе раньше всех, чтобы, перед тем как склониться над новой мозаикой, вновь покориться пленительному искусу кратких и одиноких размышлений — полувоспоминаниям, полумечтам, таинственным тихим озарениям, сопровождавшим его потом — в тот волшебный миг, когда рука начинала легко и точно соединять маленькие розоватые или темные камни в лица богов, царей, женщин, в щиты или плащи воинов, в тела могучих львов и стремительных ланей... И эти камни в один прекрасный миг внезапно начинали блистать жизнью, новой

глаза. И эллинский Олимп посреди ойкумены, огромной обитаемой земли, вдруг представал таким, каким видел его усталый скиталец, не озабоченный разговором с богами: простые ровные склоны в выжженных травах, простые камни и низкие вершины... А там, в дали, узнанной эллинами, огромные цепи гор, циклопические гроздья земной тверди нависали над бездонными ущельями, там раскаленные пустыни, великие реки, степи, снежные перевалы, знойные и влажные дебри были полны таинственной и опасной жизни иных, смуглокожих племен и — как говорят уже легенды — собако-головых людей, людей крылатых или одноглазых, огромных или достигающих лишь колена македонянина. Мир, сопредельный с волнами Океана, неотразимо и

34