Вокруг света 1968-02, страница 44

...Над нами было солнце. Тяжелый малахит волны ударял в левый борт. А ближе к рубке волна, разбитая о сталь, играла облегченным изумрудным блеском. В ней уже не было силы, была игра. В барашках пены справа от нас стояла «вражеская» лодка.

И снова обе лодки ушли в глубину...

Если бы этого не случилось, я никогда бы не узнал, кому принадлежит тот радостный голос, который я слышал на мостике. Он был действительно высоким, тот матрос, и красивым.

— Заклинило рули!!! — пронеслось по отсекам. Рулевой снял руки со штурвала. Лодка уходила в черную бездну, и нос ее зарывался все глубже. На нас надвигалось дно...

— Перегнать из кормы в нос четыреста литров!

Команда не успела прозвучать, а руки матроса в коричневых перчатках уже лежали на вентиле. И тут я услышал его.

— Есть! — голос был тот же, радостный.

Он рванул вентиль. Струя воздуха свистела где-то рядом со стенкой отсека, казалось, она уже не спасет лодку. Лодка так и будет лететь вниз со скоростью в несколько миль, наклонясь, как птица, падающая с неба, и провалится до дна. А там вода выдавит стенки отсеков с легкостью, с какой человек выдавливает стекло.

Но голос матроса был спокоен и так же бодр:

— Перегнано пятьдесят литров... Семьдесят... Девяносто... — Руки его лежали на вентиле.

Отсек качнулся, едва приметно, робко. И пол, уходящий от моих ног крутой горой вниз, начал выравниваться.

И тут в отсек ворвался кок. Я узнал его сразу: полное лицо... Ленинград... «жаль отпускать...», «дай попробую»...

— Кто на рулях стоял?

— Испытание на живучесть. — Высокий матрос стоял, опустив немного длинноватые руки в перчатках, и улыбался коку.

— Еще такая проверка — и останемся без компота. А я стою, вдруг оглянулся — на меня кастрюля едет. Я хвать ее. Гляжу — нож летит, прямо в спину... Еле увернулся, чуть кастрюли не выронил... — И он опять исчез в люке.

Мы снова всплывали. Качало.

Но учения продолжались, и я, уставший, не мог понять, откуда берется сила в этих людях, которые не имели права знать усталости.

Ревун ударил длинно. И сразу коротко. Срочное погружение!

И я увидел лицо механика — он руководил ученьем. Он не был усталым совсем! Теперь лицо его светилось внутренним мягким светом: не было видно желваков на его худых щеках, пропала утомленность. Я смотрел на него, пораженный тем, что видел, чувствуя и на своем лице то же самое выражение радости и бесконечной строгости к любому, кто сейчас не выполнит мою волю, и снова радости за ту простую и сложную обязанность сделать все так, как это нужно лодке и всем живущим в ней...

Теперь на выравнивании лодки работал другой, молодой матрос. А тот, высокий, стоял за его спиной. Светлые волосы его были откинуты назад, и он смотрел за каждым движением рук молодого. Он не просто глядел — работал вместе с ним: почти падая, наклонялся, вставал, откидывался в сторону. И все это не двигаясь с места, лишь пристально следя за работой молодого матроса.

Лодка снова шла с дифферентом, и пол уходил из-под ног.

— Дать пузырь в нос!

Команда еще гасла, но высокому матросу уже не нужно было слышать ее, его взгляд был уже там, где должны быть руки молодого. Он видел вентиль, который тот должен был завернуть сильнее. И другой вентиль, который надо было ослабить, ослабить в эту единственную секунду. Тогда при следующей команде не надо будет хватать ключ и рвать им вентиль. Он видел, как в бросающемся из стороны в сторону теле молодого матроса уже накопилось опоздание в несколько долей секунды, которых сейчас не хватит ему, если его нагонит другая команда. Стоя неподвижно, он видел все, чтобы сказать это потом молодому матросу. Даже не потом, а, возможно, сразу, сейчас, чтобы никогда не случилось этого «потом».

...Впрочем, нас уже «не было».

Когда мы вышли на поверхность, я узнал, что 35 минут назад торпеда прошла в нескольких метрах под нами. Этого было вполне достаточно — «вражеская» лодка выполнила задание.

...Катер уходил по чистому заливу. Уже пропал город, и сопки скользили назад, уплывая со скоростью катера. Я стоял у борта и видел только вчерашний день. Казалось, он приснился мне в той каюте, в плавучей казарме, где я провел ночь перед выходом в море и где сверху падали на меня слова песни.

И снова нет ни неба,

ни земли...

— Простите, это вы были у нас на лодке вчера? — матрос, конечно, узнал меня, но ему надо было как-то начать разговор. — Вы ко мне в отделение с механиком заглядывали...

— Да, да. А вы куда сейчас?

— Жена приехала. Семь дней дали... Боялся, четыре дадут. Ведь писал ей: не надо, не положено. И мне неудобно: отпрашиваться надо. И ей тоже: приедет, а меня не отпустят... И вдруг вчера телеграмма! Не вытерпела.

— А как ее звать?

— Наташей... Мы и женились-то: в отпуске я был. Всего две недели оставалось, давай, говорю, распишемся... Со школы друг друга знаем. Теперь почти год прошел. Спрашивала, как одеться сюда. Я, мол, с мамой советовалась — и не знаю. Ну я сказал: как в Москве ходишь, так и сюда приезжай! А лучше не приезжай. По-моему, правильно написал. Сейчас посмотрел в городе—так и ходят, как везде.

— По-моему, тоже правильно.

— Да... Вот думал, что ей сейчас везти. Ребята советовали: бери шоколад. А зачем? Он везде есть, в любом магазине. Я ей воблу везу, пять штук. Две в походе сэкономил, две у ребят выменял на шоколад, а одну вчера сберег. Москвичи любят воблу. Только я не знаю: она-то любит или нет...

Меня так и подмывало вынуть из кармана пиджака свою воб-лину, я ее тоже сэкономил, и присоединить к тем пяти шестую. Но пожадничал. Я ведь тоже москвич и не каждый день бываю на подводных лодках.

Катер подходил к берегу. Мне надо было сходить.

— Желаю радости.

— Спасибо!

Я шел по берегу, уходя все дальше и дальше. Не выдержал и оглянулся: катер еще терся боком о мокрую пристань.

42