Вокруг света 1968-04, страница 19

Тучи с утра совсем закрыли небо, а к полудню спустились вниз, и долго и нудно перемешивал их над моей лодкой ветер. Ветер пришел откуда-то с запада.

За окном темнота. С потолка свалилась на стол тяжелая капля. Стук в дверь, еще, еще стук ветра. От ветра потрескивают в окне стекла, скрипит тесина на крыше, и кто-то выводит злобное «у-у-у» — дикий, чужой голос. Потом стихнет, но вдруг снова сорвется.

Печь топлена в утреннюю рань, но сохранила тепло. После волн и ветра я отогреваю в этом тепле руки. Руки уже что-то чувствуют, пальцы уже узнают друг друга. Еще минута, и они смогут оторвать полоску бумаги и взять в щепотку табак. Тихий синеватый дымок застилает глаза, только что оставленное весло, лодку, ледяные волны, шнур перемета, крючки и даже рыбу...

О рыбе я вспомню уже потом, когда подернутся пеплом красные угли. Я. вымету эти угли сосновой ладной метелкой на длинной ухватистой ручке. Помело окунается в кадушку с водой, и вода не дает сосновой игле вспыхнуть, заискриться рядом с углями. И тогда на кирпичный пол, на ровный широкий под очага, где только что был огонь, тонким рядком ляжет солома.

Солома вздрогнет, затрещит, грозя вот-вот взорваться, вспыхнуть белым пламенем. Но ловкая деревянная лопата уже успела выложить на солому куски рыбы. Рыба зашипит, заварится на жару, закроет собой солому, не пустит огонь, а солома, тонкая и слабая, не даст рыбе припечься к кирпичу. Завтра я выну из печи легкую, сухую рыбу-сушник, удобную, чтобы взять ее в путь, в тайгу.

/

Сначала я долго удивлялся, как могут жить рядом огонь и хрупкая солома, что стелется под рыбу на раскаленный кирпич. Казалось непонятным, почему солома не вспыхнет, почему только потрескивает и никогда не загорится. Первый раз я сушил рыбу с опаской, долго не мог уснуть, слушал шипение и треск в печи, вставал, зажигал коптилку и неуверенно всматривался в таинственную глубину очага... Рыба высохла, не сгорела, солома осталась соломой, я успокоился и понял, что, может быть, на таких контрастах и живет северный лес, где легкая светлая березка вместе с ромашкой и земляникой приветливо встречает человека, только что покинувшего вязкое, черное болото еловой тайги...

Я давно уже знаю, как будет сохнуть рыба, знаю, как положить солому, как вымести перед этим под и когда совсем закрыть печь. Сейчас оканчивается день и начинается ночь. Начинается другой мир, мир огня и глубокой тишины. И в этой тишине последний раз живет дерево, то дерево у печи, которое мы запросто называем дровами.

Дрова давно в избе. Сухие, готовые к последней и самой яркой своей песне. Два полена, большие, ровные, лягут рельсами для других дров. На рельсы — еще и еще поленья, поперек, вдоль, но не слишком близко друг к другу, чтобы вольней было огню.

Огонь займется сразу, ударит вверх, кинется к стенкам, окружит очаг дымным хвостом и через устье, через выход печи найдет дорогу в трубу. Огонь большой, безумный, огонь перемахивает через котелки, закрывает, прячет в себе уху, чай. Потом одумается, смирится и трудолюбиво заиграет, запоет искрами вокруг скорого ужина.

Первыми в печь ушли сегодня еловые дрова... Мне всегда казалось, что ель, угрюмая, неразговорчивая, живет нелегкой жизнью. Это она, ель, дерево с тихой, но благородной судьбой, хранила лес от пурги и болотного тумана, прятала зверя и кормила птиц, берегла поселения муравьев и чутко стерегла сон хозяина тайги — медведя. Все шквалы и невзгоды ель принимала на себя, выйдя ровной, прочной стеной к берегам озер и окрайкам тоскливых болот. И эта трудная жизнь-работа не