Вокруг света 1968-08, страница 48

стены, обращенной в подветренную сторону, был без окон и освещался с помощью тройного ряда прозрачных кирпичей, расположенных на уровне лица. Впервые с тех пор, как он приобрел дом, коридор показался Севилле очень мрачным; он добрел до своей комнаты, опустил шторы и бросился на постель. Тотчас же он встал, взял свой халат, лег снова и прикрылся халатом. Потом он вытащил пояс халата, размотал его на всю длину, пропустив через пряжку, и положил себе на глаза. Он лежал на левом боку, поджав под себя ноги, головой к стене, скрестив руки под подбородком, весь скорчившись. Ему не было холодно, халат потребовался для того, чтобы он не чувствовал себя ничем не защищенным. Время шло. Ему не удавалось ни заснуть, ни думать. Одна и та же картина вновь и вновь возникала перед его глазами с убийственной монотонностью: Фа и Би, в пяти метрах от него, поворачивали голову налево, потом направо, чтобы лучше к нему приглядеться.

Дверь открылась, и послышался тихий голос Арлетт:

— Ты не спишь?

— Нет, — ответил он спустя мгновенье. Он повернулся, пояс, защищавший его глаза от света, соскользнул, и он увидел Арлетт около постели с подносом *в руках. — Ты принесла мне поесть, — сказал он, невольно приподнимаясь с постели. Она поставила поднос на его колени. Он взял сандвич и по инерции принялся жевать. Когда он кончил, Арлетт вылила пиво из банки в стакан и протянула ему. Он сделал несколько глотков и сразу же вернул стакан.

— Хочешь еще сандвич?

Его растопыренные пальцы зарылись в ее волосах, и он отрица

тельно покачал головой. Она поставила стакан на ночной столик, положила рядом второй сандвич и посмотрела на Севиллу. Когда он чувствовал себя несчастным, он испытывал чувство стыда, ему хотелось быть одному, он ложился в постель. Вначале это ее шокировало.

«Послушай, дорогая, ты знаешь, почему ты шокирована? — однажды объяснил ей Севилла. — Потому что я реагирую естественным образом, я ненавижу все это англосаксонское ханжество, эту показную мужественность во что бы то ни стало. Когда я чувствую себя слабым, я не притворяюсь сильным, я сворачиваюсь в клубок и жду, пока это пройдет». И правда, это всегда проходило, за несколько часов он обретал вновь свою смелость, свою жизнерадостность...

Она нагнулась и погладила его рукой по щеке, он не отстранился, но ничего не сказал, грустный, с потухшими глазами. Ей всегда казалось, что он перегибает, что он напускает на себя, что он не может быть до такой степени удрученным. Но, может быть, это ломание комедии было отчасти его терапевтическим средством. Может быть, он доводил свое угнетенное состояние почти до карикатуры, чтобы легче от него отделаться.

— Я пойду, — сказала она.

Он безрадостно улыбнулся ей, потом вновь лег на постель, повернулся на бок. Он слышал, как за ней закрылась дверь. Он нашел пояс халата и вновь положил его себе на глаза. В то же мгновенье перед ним всплыли образы Фа и Би. Они не переставали наклонять свои большие головы направо, потом налево, разглядывая его холодно и замкнуто.

Ему показалось, что он заснул

всего на несколько мгновений, но. посмотрев на часы, убедился, что проспал два часа. Он сел на постели, халат соскользнул, было холодно. Он открыл застекленную дверь, подошел опять к ночному столику, взял сандвич и стакан с пивом и спустился к пристани. Солнце тотчас же обдало его теплом. Он почувствовал себя лучше, когда дошел до деревянного причала. Он прошел до самого края, поставил стакан на площадку для трапа, сел, ноги его висели над водой, солнце согревало грудь. Он втянул в себя запах сандвича и тотчас испытал такое ощущение, словно уже давно забыл, как пахнут хлеб и ветчина, и вновь открыл эти запахи с такой радостью, как после долгой болезни. Он откусил кусок сандвича; пока он его разжевывал, и небо и язык ощущали неописуемое удовольствие, и он сдерживал дикое желание сразу же проглотить разжеванный хлеб и мясо, старался есть медленно, чтобы продлить ощущение новизны, но и жадность, поспешность тоже были своего рода наслаждением. Когда он кончил еспЪ, он выпил остаток пива. Оно было теплым, но свежим. По простонародной привычке, оставшейся с детских лет, он вытер губы и руки носовым платком и посмотрел на Фа и Би. Идиоты! Проклятые идиотикусы! Они его игнорируют! Он встал и энергично свистнул по-дельфиньему:

— Фа, говори со мной!

Фа повернул голову направо, налево и сказал:

— Кто свистит?

— Это я! Это Па!

Фа подплыл ближе.

— Кто тебя так хорошо научил? Когда нас увозили, ты не умел хорошо свистеть.

— Дельфины. Другие дельфины.

— Где они?

ОТШЕЛЬНИКИ С РОББЕНА

Всего семь миль отделяют остров Роббен от Кейптауна, но редко кто из кейптаунцев заглядывает сюда. 4 Остров прокаженных» — это название осталось за ним до сих пор. Даже теперь, когда лепрозорий перевели в другое место, мрачные легенды о прокаженных с Роб-бена передаются из уст

в уста. Само слово «проказа» будит суеверный страх, и даже матерых уголовников охраняют не так строго, как прокаженных. Роббен был для этих несчастных началом и краем земли. Днем они хотя бы могли свободно ходить по острову, но вечером патрульная полиция препровождала их за пределы больничных стен, больше похожих на неприступные стены тюрьмы. В Южной Африке боль

ного проказой, как правило, не лечили, предпочитали просто ждать, когда он умрет.

...Не один пленник этого жуткого острова пытался убежать на материк. Самое трудное было не в том, чтобы построить лодку или плот, а в том, чтобы утаить их от бдительного ока полиции. Однажды четверо прокаженных сговорились бежать. Они устроили в своей хижине двойной пол и прятали там

строящуюся лодку. Однако за день до побега один из них проговорился — и полиция сожгла лодку. Трое других решили строить плот на северной оконечности острова — море здесь настолько бурное, что любое дерево истирается в щепу об острые зубья скал. Зато никому в голову не приходила мысль охранять этот берег. Долгие месяцы прокаженные собирали кусочки дерева и вязали из них плот.

46