Вокруг света 1969-02, страница 40

черт его возьми! — Штурман быстро оделся.

Он бежал на лыжах по чуть заметным следам Чесноков а, а все вокруг опять становилось многоцветным сном...

В небе играли завесы полярного сияния. Они дрожали, переливаясь, захватывая друг друга, мгновенно меняясь. Только что были завесы, льющиеся зеленым, алым и белым, и вот уже алмазные опахала, веера, перья заполнили небо. Они росли, раскачиваясь и рассыпаясь. Казалось, чья-то невидимая рука сыпала драгоценные камни в сугробы, освещая их лихорадочным блеском. Та же рука одним взмахом убрала веера, перья и опахала: в небе завертелись гигантские кольца. Кольца развертывались в бесконечную спираль, но и она распалась на багровые гривы пламени. Быстро бледнея, пламя распространилось по всему горизонту, и в ночи разлился тревожный серебристый свет.

Над Нумелиным мелькали очертания каких-то видений — неземных и таинственных, — он не понимал, но чувствовал их необычайность. И еще он чувствовал: если не догонит Чеснокова — произойдет несчастье.

И он спешил. Он все бежал по следам фельдшера, успевшего уйти совсем далеко. «Когда не надо — люди торопятся. Человек мчится навстречу собственной гибели, как бабочка на костер», — подумал он и прибавил ходу.

Лыжи взвизгивали на твердых

застругах, ружье било по спине, мороз еще злее обжигал лицо. Клубы выдыхаемого пара зловеще шуршали: такое шуршание северные жители называют «шепотом звезд», и Нумелин знал — температура пала до шестидесяти градусов.

Вдруг он остановился, приподнял лыжные палки, вскинул голову. Небо и залив как-то сразу почернели, полярное сияние словно выключили на всех точках неба. Ночь молчала — слепая, холодная и беспощадная ко всем человеческим бедам. Нумелин тоже как будто ослеп: он потерял лыжню фельдшера, и страх овладел им, пожалуй, это было скорее отчаяние, чем страх.

— Чесноков сошел с ума. У сумасшедших почему-то прибавляются силы, — пробормотал он устало. — Потому так далеко он сумел уйти. Мне не догнать его, не догнать! — Эта мысль ослабила его желание бежать дальше, он постучал лыжами: что же делать?..

Из глубины ночи донеслись слабые, жалующиеся, неприятные звуки.

Нумелин прислушался.

Шорохи, шелесты, шепоты... Теперь было в них больше скрытых угроз, чем жалоб. Нумелин знал эти звуки.

«Приближается снежная буря, надо возвращаться», — сказал он себе.

«А Чесноков? — спросила совесть. — Он же на пути к гибели?»

«Кроме Чеснокова, на моей шее трое больных матросов. Да и мне самому необходимо выжить».

Мороз слабел, с электрическим потрескиванием сбегая с лица штурмана. В черноте неба не было звезд, и странным казалось, что в нем недавно буйствовало полярное сияние. Сугробы начали заунывно гудеть, где-то ухал, разрываясь от собственной тяжести, лед.

— Назад, назад! Пока не поздно, назад, — приказал себе Нумелин. И он побрел обратно, спотыкаясь о заструги, падая в полярную мглу...

Н умелин записал в дневнике: «Четырнадцать суток бушевала метель. Под новый год улеглась, я облегченно вздохнул, но тут же омрачился. Вид моих товарищей ужасен. Скверная пища, дурное помещение, полная бездеятельность и болезнь быстро вершат свое дело. Люди покрыты цингот

ными язвами, у всех выпадают зубы и волосы. Уже давно не могу я поймать нерпы, чтобы покормить свежим мясом больных. У нас нет сахара, табака, чая, соли. Остался скудный запас сухарей. Завтра Новый год. Кто увидит солнце восемьсот семьдесят седьмого года? Господи, спаси нас!»

Раз в году у Михаила Сидорова праздновался заветный «день Севера».

На его петербургской просторной квартире в этот зимний день собирались не одни друзья. Все жители Севера, оказавшиеся в этот день в Петербурге, могли явиться к Михаилу Константиновичу.

Все те, кто побывал за Полярным кругом, плавал на клиперах и шхунах по Карскому, Баренцеву, Белому морям, на оморочках и карбасах по северным рекам, кто ездил по тундре и тайге на собачьих и оленьих упряжках, мог прийти к Сидорову, как в собственный дом.

В этот день среди многочисленных гостей был молоденький штурман Мейвальд — золотоволосый и веснушчатый курляндец. Он слонялся по комнатам: на него никто не обращал внимания, зато он с острым любопытством следил за всеми.

Большой, круглый зал был переполнен интереснейшими гостями. Мимо Мейвальда покачивающейся морской походкой прошел капитан дальнего плавания. Мейвальд слышал, капитан уже дважды зимовал за Полярным кругом и привозил Сидорову что-то с Новой Земли.

За столиками из карельской березы, инкрустированными перламутром и бирюзой, сидели архангельские и кандалакшские поморы — спокойные, медлительные, знающие себе цену.

В кресле, облицованном капо-корешком, невозмутимо дымил вересковой трубкой ненец-зверолов. Вдоль стен, разглядывая картины, тенью скользил чукча-охотник; золотоискатель из Бодайбо, похожий на оборванного цыгана, что-то жарко доказывал старичку этнографу в старомодном сюртуке. Собиратель зырянских песен и преданий грустно и задумчиво улыбался — должно быть, вспоминал песенную реку Цильму.

Из комнаты в комнату мотался красцорожий енисейский пароходчик, каждому рассказывая одно и то же: