Вокруг света 1969-02, страница 52

Кум даже попятился.

— Пятьдесят карбованцев! Да я...

— Так в ней же хоть в Москву. Не жалей, дядько! Жинка домой без плюшечки не пустит.

— А чего ты агитируешь?

— А я не агитирую, я рекомендую, — отбрехался хлопец.

— Вот то-то же! — обрадовался кум и рукой махнул — пошел.

Только застрял поодаль. Дед телогрейку мерял и тоже не знал: чи брать, чи не брать. С такой тоской глядел на продавщицу, что скажи она хоть полслова — и не снял бы с плеч.

— Хорошо, что ли? — осмелился, наконец, дед спросить.

— Хорошо, диду, хорошо.

— Та тебе ж кабы продать...

— Ой, диду! Со спины прямо як парубок!

И растаял дед. «Не взяли б ту — блескучую!» — испугался кум. И тягу — к плюшеч-кам.

— А хороша в этом году Хивря!

(Из ярмарочного разговора)

— А як же ты, кум, сюда попал? — спрашивал толстым голосом простоватый Петро и наступал на кума.

— Та приихав, — отвечал хитроватый Василь тонким голосом и пятясь. Очень уж обрадовался ему кум — того гляди попросит взаймы.

— Так и я приихав, — наступал Петро. — А вот скажи, как мы с тобой встретились?! — И сделал еще шаг, боясь, как бы кум с плюшечкой под мышкой не исчез с глаз.

Но сколько бы он ни двигался, расстояние между ними не уменьшалось, так что стояли они все еще в трех шагах друг от друга, растопырив руки, будто сейчас ухватит каждый по цибарке и потянет их из колодца каждый в свою сторону.

— Так иди ж до мене, кум! — еще толще сказал Петро и так быстро шагнул от своих горшков, да так радостно облапил Василя, что и захоти тот исчезнуть — не вышло бы...

А день клонился себе к вечеру, и ярмарка, сытая гомоном, -искала уже покоя: раскатывалась по углам и закоулкам, оседала на баштане, колола и резала арбузы, хлебала в жидкой тени борщи, ленивая от усталости и пресыщения. Осе

дала она и за столами из неструганых досок, куда отправились кумовья. Но не утерпели, завернули по пути на музыку, потолкались с плясавшими, а кум Петро даже погикал, глядя на них и на музыкантов в смушковых шапках. Сидели они высоко на настиле из белых досок, как петухи на насесте. Узнали кумовья, что ездят они по всем свадьбам и праздникам и кормятся, на радость всем, веселым хлебом — музыкой.

Но и отсюда пошли не к столам — они ж не убегут! — хотя животы у них подвело уже под самый хребет. Увидели кумовья столб посреди луга. Уходил он в самое небо, да так высоко, что чоботы наверху казались хлопчиковыми, хотя и были сорок третьего размера. Никто еще не достал их, и тот парубок, что на их глазах хотел снять чоботы, тоже не изловчился.

— Тут нервы нужны, — рассудительно заметил кум Петро. — Чтоб вся система была в порядке.

— Ни, — не согласился Василь, будто невзначай. — Тут сердце надо. Здоровое чтобы. От него и сила.

— А сердце-то от чего зависит? — угрожающе спросил кум Петро. — От нервов все, — и перехватил макитру.

— Сердце — оно от сердца и есть, — тоненько и ласково ответил Василь. — Плевать на твои нервы] Если сердце плохое — двух метров не проползешь.

И кумовья так поглядели друг на друга, будто и не обнимались только что. Петро уже собирался сказать куму все, что говорили в таких случаях когда-то казаки, но тут вмешался кто-то сбоку:

— Та тю! Они ж связаны: что сердце, что нервы...

«А и то правда», — согласились кумовья, и Петро опять приобнял кума. И опять замелькала у них перед глазами ярмарка, замельтешила, заспорила... Только уж устали они.

А когда вечером собрались под навесом средь затихшей ярмарки человек шесть не успевших уехать до хаты, когда уж вечеряли часа три и все песни перепели и Хиврю, кто видел, вспомнил — как ездила она на возу, как рыбу ловила, — и про цыган ряженых не забыли! — тут и вспомнил незабывчивый Василь спор.

— А что, кум, расскажи-ка людям, как ты горел.

— Как люди горят, так и я, — отмахнулся было Петро.

— Ни, не как люди, — гнул свое Василь.

И рассказал, как первый раз горел Петро. То было и правда, как у людей, — в хате. Зато второй!

Ехал он с ярмарки. В бричке. Один ехал, сам и правил. И то ли посмеялся над ним кто, то ли сам виноват — цигарки через плечо кидал, а только едет он и чует — вроде горелым пахнет. Повел носом — ничего! По сторонам глянул — поле чистое. Опять едет. Только уж не дымом тянет, а вроде как жарко со спины. Поворотился — бисово племя! — а бричка-то уж догорает. Со всем добром! И тулуп со спины тлеет, к штанам огонь подбирается...

Кум Петро сидел набычившись, а Василя как прорвало:

— Ну скажите, люди добрые, горят так люди?

Один гогот в ответ. Тут выпил Петро еще чарку и доказал, что все от нервов, — промолчал.

Третий раз он еще чище горел. Простыл зимой. Жинка напоила его горилкой, бензином всего натерла — с головы до пят! — и на печь. Вот лежит он, лежит, и захотелось ему покурить. Сейчас цигарку в зубы вставил, чирк...

Ярмарка хоть и спит, но на смех тянутся люди, как на свет. Только уж те не идут, кто спит, как коней продавши. Да те еще, кто не разошелся по хатам телевизоры глядеть. У них посреди ярмарки свой телевизор, выставленный напоказ, с экраном почти метр на метр, который так и увезут с ярмарки — дорога больно штуковина! И хорошо всем и уютно. Только заморский лев в привозном зоопарке еще рычит на всю ярмарку и будет рычать всю ночь — неспокойный в этом году лев! Да за полотняными стенками цирка еще кто-то возится — убирают, что ли? И звезды мигают, и фонари мигают, и глаза у всех тоже мигают чаще — то ли от смеха, то ли с усталости... А трава под ларьками и меж них — скошена-то всего как два дня! — пахнет так, словно залила все чабрецом до самых звезд.

И праздника еще целых два дня и три ночи.

50