Вокруг света 1969-02, страница 51
то подальше их надо было откатить купившим, чтобы уж считать своими. И народ вился вокруг, уже не прицениваясь, — давно стоявший народ, таких не оттеснишь и не оттолкнешь: будто каждый прирос к приглянувшейся ему кадке. И так трудно было втереться к ним, так ловко кидал продавец гроши прямо в сумку, не глядя и не считая, что гроши сами зашевелились у кума в кармане, заплясали в руке. И как он ни отводил глаз от кадушек, как ни отдергивал руку от кармана, ничего нельзя было сделать с собой. Пошел кум мелким бесом, да не тут-то было! И вдруг дед, что вцепился рядом с ним в последнюю кадку, отскочил от нее. А кум уж не сплоховал: ухватил кадку, бросил деньги, и пока кругом поняли обман, укатил ее далеко и катил все дальше и дальше, пока не закатил кому-то под ноги, и тут сел. И увидел ярмарку не сверху, как раньше (потому что был он доброго роста), а в пояс, как большую, полногрудую бабу в гопаке, когда она раскраснелась, разрумянилась вся и даже устала маленько, но будет плясать еще хоть три часа кряду, только поддавай жару. Тут-то и понял кум, что поторопился потратить гроши... Какой-то парень рядом мял в здоровенной ручище край болоньи и говорил сам себе: «Не мнется, а! Отвисает, а?!» И снова мял. Тут же на траве сидели двое молодых во главе с поглупевшей от удачи старухой — все они сторожили белое, гладкое и громадное тело матово блестевшего холодильника, и старуха ревностно перехватывала каждый взгляд на покупку и беззвучно шевелила губами. Ждали, когда собьется компания по трояку до Миргорода на одной машине. Стояли за холодильником с ночи и, уж купив его, вполне можно было ждать посреди ярмарки хоть до вечера. А прямо перед кумом на дереве висело все, что может сделать Опошня из жара и глины: горшки с ушами и без ушей отливали на солнце черным, как рыбы в глубине, балуясь и играя, — провяленные, звонкие! А над ними застыли макитры, в которых можно было замесить теста хоть на полхутора — висели они на толстых сучках степенно, с достоинством, облитые глазурью и размалеванные так ярко, будто и не стоять им рядом с печью, а красоваться где-нибудь на самом виду посреди стола. А уж глечики! Тонкие; стройные! — так и кричали с дерева на всю ярмарку: «Лей в меня молоко — верну сливки! А хоть и тресну — опять не беда! — будешь крупу сыпать. И пока не уронишь, крепче буду тебя самого». И не зря звенели горшки! Хоть и молчали продавцы, да птица поет — сама себя продает: тащили их тройками, парами, пятками; чуть завернутые, вылезали они из вереек, дразнились и стукались друг о друга, звякали и покачивались, как живые... — А что, дядько, не продашь ли кадку? — услыхал Петро за своей спиной. — Та сам тилькц купив, — хотел поломаться куй, но уж не нужна была ему кадушка. «Та бис с ней!» И, как бычок на веревочке, потянулся кум к дереву, на котором звенели горшки. И забегал дед-продавец, запихивая его гроши под прилавок, в макитру, завертел в руках глечики, горшки и миски, зазвенел по ним черным ногтем: пробовал и отставлял, подхватывал новые — не хотел плохого дать. И даже льва принес глиняного, похожего не то на козла, не то на барана. Так что не прошло и пяти минут, как наш кум, позвякивая всем этим добром, оказался в том месте, где ярмарка ничего уж не покупала и не продавала, а только глазела и ахала. — Ой, диду! Та гляди же, гляди! — И не подавится! — Ой, щас опять сглотнет! Ловко деревянный Пацюк галушки глотал — электричеством! Кум Петро, глядя на него, даже слюну проглотил. Оглянулся на свой товар и удивился себе: и горшки уж не светились ему, как с дерева, и грошей нема, и кадку стало жалко — не стыдно было бы с ней до хаты явиться, не то что с этими бабьими черепками. Да уж поздно — окрутила ярмарка! ...Продать, что блоху поймать. Поговорка Кум Василь между тем щупал поросят. Их подвозили на машинах — одна за одной! — из соседних колхозов, но и па дали они в ярмарку, как в прорву какую. Охотников похватать их за ноги, потягать за уши и не купить тоже было хоть отгоняй. Но кум ухватил одного, черного, прижал его к земле и, чуть не лежа на нем, растопырив пятерню, мерял визжавшего, как под резником, поросенка от глаз до рыла, от глаз до хвоста и опять от рыла до глаз. — Та лежи ж ты, чертяка! — взвизгивал кум. Кум взвизгивал, и поросенок взвизгивал и — верть в сторону! Да не так-то просто было уйти от кума, хотя и не тот был под ним поросенок, не тот! Нравились куму свиньи одного сорта: черной масти, со светло-желтыми пятнами позади плеч, да чтобы ноги светлые, да непременно лысина на голове. И попадись ему эта свинья здесь, купил бы он ее без оглядки, потому что краще свинины, считал кум Василь, только свиное сало: да чтоб с мороза, да чтоб с горилкой, да (прости, господи!) чтоб на ночь, когда уж идти никуда не надо (разве что во двор), и можно есть неторопливо, с чувством и знать, что будешь чуять это сало в животе аж пока не заснешь, да и заснешь — будешь чуять... — Ой, дядько, раздавишь порося! Но он и не слышал ничего. — Та ты его пид рыло, пид рыло... И советчик рукой поддергивал, показывая, как это его — «пид рыло». И уж непонятно было, кто кого держал: то ли кум поросенка, то ли поросенок кума. Но тут вспомнил Василь наказ жинки, отстал от поросенка. Еще издали приметил он плюшечки. — А ну, тещеньки, тетеньки! — заливался хлопец-прода-вец. — Все равно зима придет, никуда не денетесь... Последние плюшечки! Не в Полтаву ж везти?! — А чего себе не оставишь? — Так у меня ж пальто... — А блескучие есть? — Есть. И тут понял по глазам кума: вот кому надо. — Блескучую, дядько? Кум уж в руках ее держал, мял, дергал. — Скильки? — Да какие там гроши! Сорок семь рублей. 4 «Вокруг света» № 2 49 |
