Вокруг света 1969-04, страница 31

вая, и где-то под ее беспристрастной защитой крался олень, не напуганный собаками, — не мчался в первобытном и слепом ужасе (никогда, впрочем, не слепой — даже в гибельном пробеге с озверелой сворой на свежем следу), просто пробирался, настороженный, как и люди, под присмотром вековечного и бесстрастного арбитра. Мальчику было только двенадцать лет, но он уже уравнялся в правах со всеми — перед лицом могучего и древнего судьи: в то неисчислимо короткое мгновение, когда утром навсегда оборвалось его детство. А может быть, это утро ничего и не изменило: может быть, и матерый охотник-горожанин (не говоря о ребенке) не может постичь этой любви к живому — даже в короткое мгновение убийства, — а только коренной и потомственный лесовик. В мальчике снова нарастала дрожь.

— Сэм, опять, — прошептал он. Даже не прошептал, лишь чуть повернулся — по движению губ угадывались слова. — И хорошо, пусть, а подыму ружье — и все пройдет...

Но Сэм не шевельнулся.

— Молчи, — сказал он.

— А он близко? — прошептал мальчик. — Ты думаешь...

— Молчи.

И мальчик замолчал. Но не мог унять дрожь. Да он и не пытался, потому что знал: она уйдет, когда потребуется твердость. Разве Сэм не причастил его, не освободил от слабости — не от любвл и сострадания ко всему сущему, к движению внезапно обрываемой жизни, замирающей в расцвете животворных сил, — а от бессильной и потому часто жестокой жалости. Так они стояли, неподвижно и безмолвно, стараясь дышать глубоко и ровно, и если

в мире существовало солнце, то оно, наверно, опускалось за холмы, и ровные белесые сумерки сгущались, обволакивали его могучим дыханием леса, и вдруг мальчик понял: это его дыхание, душа, слившаяся с духом гиганта, неизмеримо разрастается, напоенная любовью, любовью, Которую передал ему Сэм — не только охотник, но прямой потомок и духовный наследник исчезающей расы. Мальчик задержал дыхание и прислушался. Чаща замерла, склонилась над ним — в груди его стучало их общее сердце, — обняла и, ожидая, затаила дыхание, и дрожь утихла (как он верил и знал), и медленно он взвел оба курка.

А потом все это развеялось, ушло. Чаща стояла все такая же застывшая, но не сливалась с ним, не склонялась теперь над ним, как раньше: что-то изменилось за гребнем мелколесья, и мальчик понимал, сознавал — что будто видел, как возникает в кустарнике олень, замечает их (или чует) и исчезает, стирается, и чаща смыкается за ним и оживает. Но она стояла все такая же застывшая: рванулась и замерла, хоть олень и ушел, — непомерная, бесстрастная, нависшая над ними, и мальчик мысленно тянулся туда, в центр этого чутко застывшего поклона, и безмолвно кричал: «Не надо!

Нет!» — зная, что уже поздно, и ничего не изменишь, — с тем же отчаянием, с каким он три года назад говорил Сэму: «Видно, не стрелять мне», — и тут он услышал глухой удар: стукнула винтовка, бившая без промаха, и звук Юэлова рожка разлился по лесу, и что-то надломилось в мальчике и ушло, и больше он уже не надеялся выстрелить — он знал.

— Все небось, — сказал мальчик. — Вальтер его взял.— Он повел ружьем — стволы поднялись — и машинально без выстрела спустил курок, и уже двинулся уходить, когда Сэм сказал:

— Жди.

— Ждать? — крикнул мальчик. Он запомнит это: как он яростно повернулся к Сэму. — Зачем? — возможность была упущена, счастье ушло. — Ты слышал рог?

И он запомнит, как стоял Сэм. Сэм не шелохнулся. Плотный и невысокий, скорее коренастый (а мальчик вытянулся за последний год, и они были почти одинакового роста), Сэм смотрел поверх головы мальчика туда, за перевал, и мальчик понимал: Сэм не замечает, не видит его, хотя и знает, что он тут; знает, но не видит. И потом мальчик увидел оленя.

Он спускался с холма, струился над кустами, меняющий очертания, неуловимый для глаза, плавный и мощный, как звук рога, победно возвещавшего его мнимую гибель, — каждый новый звук изливался новым шагом, потому что олень не бежал, а шел — непомерный и неторопливый, — откинув голову и бережно пронося рога над подлеском, и мальчик стоял позади Сэма (а не впереди, как обычно), чуть подняв ружье — только вскинуть и прицелиться, — и один курок был все еще взведен.

29