Вокруг света 1969-04, страница 64

В это время женщины готовили выбранную Ан-кауном моржовую шкуру. Они натянули ее на земле на крепко вколоченных колышках. Шкуру мочили дожди, обдувал ветер, она постепенно вытягивалась и начинала звенеть под пальцами. Тогда женщины с непостижимым искусством расслоили ее надвое по толщине. Скрепленный ремнями каркас был уже готов. Двойные верхние обводы были прикреплены к килю ремнями. Ремнями же крепились шпангоуты. Каркас выглядел ажурной игрушкой. Мы вдвоем перенесли его на шкуру. Анкаун прорезал ножом первую дырку, просунул толстый ремень, перехлестнул край шкуры через верхний обвод и закрепил ремень на втором обводе. Потом прорезал вторую дырку. Так к вечеру появилась байдара. Анкаун поливал ее водой, натягивал ослабшие ремни и обрезал ненужные куски обшивки.

И наконец наступил день, когда байдара была выставлена на стойки. Трое мужчин легко несли на плечах судно грузоподъемностью свыше тонны. Тугая звенящая шкура обтягивала каркас без единой морщинки. Она просвечивала на солнце, словно ломтик лимона. С легким килевым носом, обтекаемая, словно вылитая из цветного стекла вдохновенным стеклодувом, байдара сама просилась в море.

«Я, конечно, не самый великий мастер, но...» — думал, глядя на нее, Анкаун.

Чукотскую, или эскимосскую, байдару можно, я думаю, поставить в истории человечества в один ряд с колесом. И в тех владивостокских вельботах, что лежат около воды возле чукотских поселков, как во всяком морском судне — пусть оно построено по чертежам, рассчитанным с применением всей современной математики, — есть та одухотворенность, которая была вложена когда-то в свое дело великими мастерами прошлого, а среди них и предками Анкауна.

4

Ч еловек, зашитый в оранжевый мех, висел на шесте, воткнутом в снег. Он напоминал куклу, сделанную неумелыми руками: нарастопырку руки с наглухо зашитыми рукавами, нарастопырку ноги в глухих меховых штанинах без ступней. Морозный ветер с приморской тундры раскачивал человека на петле, вшитой в тыльную часть комбинезона, он чмокал губами во сне и улыбался. От роду человеку было четыре месяца, звали его Колька, если угодно — Николай Николаевич Калянто.

Колькина мать хлопотала неподалеку. Она выколачивала иней из шкур разобранного спального полога кривой колотилкой оленьего рога, похожей на бумеранг. Она лупила «бумерангом» по шкурам, точно они были исконными врагами всего женского рода.

Колькина бабка шуровала примус в чоттагыне — внешней части яранги. Бабка орудовала с примусом, стоящим на ящике из-под печенья «Привет», вслушивалась в хлопанье колотушки и удовлетворенно кивала головой. В дни ее юности энергичное выбивание инея из шкур считалось одной из главных женских добродетелей.

Примус взревел, и раздался плач Кольки.

— Хек! Хек! — крикнула ему мать. Точно так же она кричала на оленей при перекочевках. Колька услышал знакомый голос, знакомое «хлоп-хлоп» колотушки и успокоился: все в порядке. На всякий случай он приоткрыл глаза и увидел красный снег,

залитый светом вечернего февральского солнца. Тут тоже было все в порядке, Колька закрыл глаза и заснул. Что он видел во сне — неизвестно. Мать кончила лупить по шкурам, подошла к висящему Кольке, вытащила из прорехи комбинезона ком мягкой травяной ветоши, которая, так и есть, была мокрой, заложила туда новую ветошь, теплую, мягкую и сухую.

Колькин дед с молодым Теркинто гонялся в это время за снежным бараном, которого заметил еще вчера. А отец сидел в полутора километрах от яранги в вырытой в снегу ямке и курил махорку. Самодельная чукотская трубка могла вместить полпачки моршанской. К трубке был привязан красный радужный кисет на ремешке и медная ковырялка. Первая модель такой трубки была сделана лет сто назад, и родилась она от великого чукотского практицизма. В те времена табак был в крупной цене, и чукчи мгновенно приспособились класть на дно трубки мелкие тальниковые стружечки. Стружки вскоре пропитывались никотином покрепче табака, и их можно было курить, положив на дно новые тальниковые стружечки, которые вскоре можно было курить, положив на дно...

Ветер относил махорочный дым на оленье стадо. Олени слышали запах дыма и спокойно копытили снег, уверенные в прочности земного существования. Если дым уносило ветром, особенно нервничали важенки: приближалась пора отела.

Беспутные быки, которых не укротили неважные зимние корма, задирались друг перед другом. Так, для тренировки. Годовалые бычки вежливо учились у старших.

Если судить по одежде, Колькиного отца можно было принять за законченного пижона. Узкие меховые брюки из белого камуса были сшиты на манер спортивного трико. Ослепительно белая кухлянка была оторочена внизу квадратиками меха со лба оленя. Достоинство шапки мог понять только посвященный. Она была оторочена ценным мехом росомахи, который не индевеет от дыхания в любой мороз. Одежду шила Колькина мать. Меня всегда поражало совершенство чукотского костюма, и не раз приходило в голову, что спецодежда полярников, можно сказать, была «списана» с него. Но в массовом изготовлении утеряла многое из того, что вносили в нее практицизм и выдумка северных народов. Потому в ней сейчас пока неизвестно, чего больше — тяжести или неудобства. Отрадно читать, что присматриваются сегодня к тому, что придумано за века этим народом, что, скажем, такой-то архитектор создал проект города для Дальнего Севера, найдя смысл в конструкции яранги, а в таком-то конструкторском бюро придумали нарты, именно нарты, но с мотором.

...Второй пастух, Ульхуги, отправился на коротких плетеных снегоступах осмотреть окрестности: не видно ли волчьих следов. Когда он вернется, они пойдут за сменой, так как дежурили здесь с пяти утра, наскоро позавтракав мороженым мясом с нерпичьим жиром и чаем.

Олени тревожно захоркали. Один геройский бык выскочил вперед, взрыл снег и на всякий случай попятился обратно. Важенки задрали головы, готовые убежать.

Из овражка выросла шапка, ствол карабина, потом сам Ульхуги, коричневый, как медведь. Как медведь, он вперевалку косолапил на снегоступах. Но впечатление неуклюжести было чисто внешним. Так косолапить Ульхуги мог полета километров без передышки. А надо — и больше.

62