Вокруг света 1970-08, страница 66

чики, сбегали ручьи. Вперед можно было продвигаться, только прыгая с камня на камень.

...Начался такой крутой подъем, что, карабкаясь, чуть ли не руками отталкиваешься от земли. Загеданка здесь обрывалась вниз водопадно: водопад из пены и пузырей.

— Давай напрямик, через эту промоину? — предложил Иваныч.

Промоина издали была похожа на тракт, прорубленный в лесу. Вблизи же это оказались заросшие мхом стволы. Вокруг стволов земля как с содранной кожей — только валежник трещал под ногами, и на дне ям обледенел грязный снег с налипшими прелыми листьями и ржавыми иглами пихт — это, все подмяв, сползла к устью лавина снега.

...Лесоповал. Гнилостное место с въевшейся сыростью и мраком: дышать нечем от удушья.

Иваныч обождал меня и, когда я догнал его, сказал с твердостью умудренного человека:

— Ничего. Это горы. Сперва выматываешься. Позже почувствуешь, что отдохнул. Позже.

— Да, потом, потом, — согласился я. Хотя, честно признаться, мне это «потом» нужно было сейчас.

— Загеданка уходит, — сказал Иваныч.

Загеданка здесь стекала влево. Весь берег в зарослях темной крапивы, лопуха, удерживающих сырость.

Запрокинув голову до ломоты в шее, можно было видеть над головой вцепившиеся в каменистые откосы сосны с вылезшими наружу корнями.

Массив леса вдруг очутился внизу, и уже под нами раскачивался вершинами деревьев. И пихты стали редеть и заметно убывать в росте: чем ближе к небу, тем все вокруг уравнивалось в росте.

Теперь пекло только на солнце, а в тени уже подмораживало стужей совсем приблизившихся вершин.

Стал накрапывать дождь. Мы сгрудились под деревом, ожидая, не окатит ли ливнем. У корней ствол без коры и с одного бока отполирован зеркально.

— Кабан чесался, — определил Иваныч.

Раздался храп, чавканье грязи, треск сучьев — смотрим, люди в зимних барашковых шапках на

мыльных, взмокших лошадях.

— А, приветствуем, салам, — сказал Иваныч.

Это подъехали ногайцы: Ах-мет, Керим и Исая. В горах они пасли стадо коров. Мы встречали их изредка в поселке, возле пекарни. Всегда ногайцы разговаривали как-то все сразу, и трудно было понять, кого слушать, чтобы уловить нить общего возбуждения.

И теперь, когда мы рассказали ногайцам, что держим путь к голубому озеру, к истоку Загедан-ки, и спросили, далеко ли еще идти до озера, они громко заговорили, перебивая друг друга, размахивая запальчиво руками. Не то заспорили, не то ругались.

— День шагай. Два шагай. Или снег выпадет? Буран будет. Или дорогу зальет? Дождь будет. Или ничего не будет? Или будет.

Одним словом, поняли мы: как только этот редевший лес закончится, перед нами откроется долина и тут, если мы возьмем по правую руку от Загеданки, увидим их стоянку. Гостями будем.

Лес, подравниваясь в росте, стал кустарником с отдельными приземистыми деревьями. Иваныч показал на розово-кремовые заросли. Это было скопище рододендронов: розово-кремовые цветы с восковыми темно-зелеными стручковыми листьями.

Цветы в преддверии пастбищных сквозняков.

Снег на вершинах просматривался отсюда уже исцарапанным.

В открывшейся просторной долине Загеданка разбивалась на ручьи.

Долина проглядывалась далеко-далеко.

— Дым справа, дым! — закричал Иваныч.

Мы свернули в сторону дыма и вскоре увидели палатки.

— Ай, вай, ай, вай! — услы шал я тягучую песню.

Это, раскачиваясь, пел Ахмет.

— Ахмет, — сказал я, — принимай гостей.

Ахмет обернулся, прложил руки на грудь, потом ушел в палатку и вышел с ведром.

Это он вынес нам ведро бай-рана. Байран — нечто среднее между молоком и сметаной: уже не молоко, но еще и не сметана.

Вокруг двух палаток ногайцев трава объеденная — одни корешки уцелели, и истоптанный скотиной загон.

— О чем это ты так... тягуче так пел? — спросил я у Ахмета.