Вокруг света 1972-02, страница 48

«Выдержать, выстоять, хотя бы и в поражении» — Фолкнер воспринял от Конрада. А для Томаса Манна он был примером художника-аналитика. Словом, Конрад оказался у истоков традиции, объявившей на своем знамени: «Мастерство, интеллект, кодекс чести». Он выковал стиль, наложивший печать на современную прозу.

И этот влиятельнейший английский стилист только учить английский начал в двадцать один год!

Родился и рос на Украцне, проехал в детстве полРоссии, учился во Львове и Кракове, служил матросом во Франции и, наконец, стал английским капитаном, а потом английским писателем — такова эта редкостная судьба. Настоящее его имя Теодор Юзеф Конрад Коженевский. Люди, близко знавшие его, свидетельствуют: думал он по-французски, писал по-английски, а когда бывал тяжело болен, то бредил по-польски. Если это и преувеличение, то небольшое, потому что в самом деле жизнь и натура этого человека многосложны.

Некогда судьбу Конрада Коженевского (1857—1924) рассматривали чисто романтически: восторженный юноша бежит в Марсель, в матросы... Время осветило глубже своеобразную фигуру, символически вставшую на рубеже веков XIX и XX, на грани Востока и Запада.

Сын польского повстанца, Джозеф Конрад, очутившись со ссыльными родителями на русском Севере, усвоил, что такое царизм. Моряк королевского флота, исходив Британскую империю по всем ее отдаленным уголкам, увидел своими глазами, что такое колониализм в ту еще раннюю пору, когда он многим казался «аванпостом прогресса». Современник революционных вспышек, Конрад оказался современником и коренного переустройства мира. Однако книги его, как правило, описывали корабли, земли отдаленные и экзотические, волны и бури, стойких и отважных капитанов... Лишь теперь вполне проясняется, насколько злободневны, остры, близки действительно к передовым рубежам движения человечества уловленные им проблемы.

Судьба Конрада выглядит экспериментом — проделанным, а потом описанным. Экспериментом тем более рискованным, что ставит его человек на себе самом. Ставит — и записывает.

«Тебе надо писать!» — уговаривал Конрада родственник, дядя, который жил под Киевом и получал от племянника письма о том, как тот возит морем уголь в Константинополь, как ходит с шерстью из Лондона в Сидней, как огибал он мыс Горн, где пришлось спасать терпевших бедствие голландцев. Или вдруг племянник писал, что намеревается на пути из Кардиффа в Сингапур заглянуть в Одессу, чтобы повидаться с дядей, единственным близким человеком, ибо родители его скончались после ссылки.

Последовал ли Конрад совету взяться за перо — сказать затруднительно: скрытен и неточен Конрад в сведениях о себе. Причины такой неточности также особенные, писательские: он как бы измышляет себе биографию, творит в самой жизни. «И он еще придумывает!» — поражался, слушая Конрада, Герберт Уэллс, потому что судьба Конрада представлялась знаменитому фантасту готовой книгой без всякого усилия воображения.

А первым понял это и сказал об этом Конраду вот кто: Джон Голсуорси, тоже еще далеко не писатель в ту пору, не автор «Саги о Форсайтах», а лишь интересующийся литературой молодой юрист, он сел в порту Аделаида на судно «Торренс». Конрад, помощник капитана, занимал своего пассажира не только устными рассказами, он попросил его просмотреть рукопись романа. Впоследствии Голсуорси великодушно отрицал за собой заслугу открытия

Джозефа Конрада. Напротив, он говорил, что сам у него учился. Одно другому не противоречит: Конрад стал писателем сравнительно поздно, но вскоре, сделавшись признанным мастером-стилистом, он заставил считаться с собой и сверстников, и даже старших собратьев по перу, не говоря о литературной молодежи. «Упился Конрадом как пьяница», — признавался начинающий Хемингуэй. Откроем книгу Конрада:

«Белый человек, облокотившись обеими руками на крышу маленькой каюты на корме лодки, сказал рулевому: — Мы проведем ночь на просеке Арсата. Уже поздно. Малаец только проворчал что-то и продолжал пристально смотреть на реку. Белый человек опустил подбородок на скрещенные руки и глядел на след лодки».

Знакомо, правда? Хотя прежде мы, быть может, и не читали этого.

Читатель чувствует, что в книге происходит совсем не то, что он читает: сказал... глядел... что-то проворчал... спросил... Происходит другое, о чем не говорится, а только думается, даже не думается, а давит неким грузом на сознание этих простых моряков, они между тем произносят свои обычные фразы.

Облака, лес и вообще природу мы видим через полотна прославленных живописцев, море смотрится сквозь страницы Конрада.

Я испытал это на себе в Гавре. Не потому в Гавре, что лишь там это видно (сам Конрад заразился морем, увидев его в Одессе), но Гавр — порт среди портов в литературном отношении. Здесь начиналась эмигрантская жизнь Герцена, здесь высадился «сентиментальный путешественник» Лоренс Стерн, сам Робинзон Крузо добирался в Лондон через Гавр. Столько раз этот Гавр описан образцовыми стилистами, что воспринимается «как по писаному».

Идешь по причалу. Просто идешь. Стоят корабли друг за другом. Просто стоят. На погрузочной громоздятся стволы красного дерева. Очень просто: красное дерево, а ты идешь и думаешь о чем-то своем...

«Сапфир», Бангкок — движется мимо носа корабля. «Королевская Компания» — написано еще ниже. Кажется, корабль не плывет, а читается. Только на борту должна еще оказаться надпись с девизом: «Делай или умри», а еще ниже, под ватерлинией, сноска: Джозеф Конрад «Юность», год издания 1898-й...

За Конрадом, как в фарватере, двигалось в море и вообще на поиски «момента истины» целое писательское поколение. Сам же капитан Конрад держал курс «на окно господина Флобера»!

«Мне было приятно думать, — пишет Конрад в воспоминаниях, — что, может быть, старый Флобер остановил с любопытством свой взгляд на пароходе с водоизмещением в две тысячи тонн, зажатом льдом у причала в Руане, на пароходе под названием «Адова», где приступил я к десятой главе романа «Каприз Олмейера».

Руан рядом с Гавром, и, когда корабли входят в устье Сены, они приближаются сначала к Руану.

— Куда это вы всматриваетесь? — спросил меня капитан торгового судна, на котором мне посчастливилось проделать хотя бы частично конрадовский маршрут.

— Там истоки современной прозы.

Капитан, с которым о литературе мы говорили уже не первый день, кивнул головой. Мы повернули к Гавру. Остался в стороне Руан и в пригороде на самом берегу дом Флобера.

Долго за полночь горел когда-то огонь в кабинете, где творилось то, что называлось на флоберовском языке «долготерпением творческой жизни». «Держи на окно господина Флобера!» — говорили между собой моряки. Там бывал Тургенев — имя, которое Конрад боготворил. Там собирался кружок писателей, и особые представления о писательстве вырабатывались в этом кружке. Дух кружка можно выразить так: «Точное слово».

— Дайте мне точное слово, — провозгласит со временем Конрад, — и я переверну землю!

Еще короче обозначал он свою программу понятием «верность». На этом строился кодекс «писатель