Вокруг света 1974-07, страница 48

ровал его, но не спросил даже фамилии.

Губин, без сомнения, личность примечательная, но чтобы убедить в этом читателя, нужно снова вернуться к Пришвину, к его давней поездке в Чащу.

«У пекаря перед нашим отъездом собрались все начальники — надо было решить, кого из работающих на сплаве отправить с нами по Коде. Требовался очень сильный человек: Кода из всех здешних речек самая быстрая и порожистая... Названо было несколько кандидатов очень сильных сплавщиков. Но когда я сказал, что, кроме силы, проводник должен быть хорошим охотником, то из названных остались только двое — Александр Губин и Павел Лушин. И когда я прибавил, что человек этот должен быть речистым, то Лушин вовсе отпал...»

Вскоре путешественники с проводником сели в лодку-осиновку и, отталкиваясь шестами от берега, поплыли против течения навстречу Чаще... В пути писатель размышлял:

«Теперь все зависит от Гу-бина: тут ведь большие поэты не ездили, как в Крыму или на Кавказе, и нельзя, как в долине Арагвы, вспоминать Демона — тут скромный местный человек, неведомый поэт со своим фольклором, со своей устной словесностью, является единственным ключом к тайнам природы. Заговорит Губин или останется только двигателем? По его виду можно думать, что он будет молчать: лицо круглое, курносое, в глазах выражение скромного достоинства, как бывает всегда у очень сильных людей, и сверх эрого, кажется, требовать ничего нельзя...

Чтобы упираться в землю веслом, мы должны держаться берега, и я, рассматривая берег, вижу знакомое мне по всем весенним рекам явление: трясогузка бегает у края воды, и остается от нее на песке грамотка. Вот разве на этом испытать Губина.

— Александр, как это ты понимаешь?

Губин смотрит на большую страницу, исписанную лапками трясогузки, и отвечает деловито:

— Сию минуту эту книгу я прочитаю.

После этого он ловким движением вводит лодку в маленькую бухточку, припирает вес

лом и, вдумываясь в иероглифы на песке и как бы вслушиваясь в себя, готовится к ответу... Говорит он своими северными короткими фразами, с полувопросом на самом последнем слоге: — Илеша и Кода — две

сестры.

На Илеше вода сильно

сбежала. Оттого Кода сильно спешит, а птичка бежит у воды. И у птички маленькие лапки, и на песке от лапок дорожка. Утром птичка написала, вечером птичка написала

пониже. На другой день еще ниже. И у птички стала целая книга оттого, что Кода спешит, Кода догоняет сестру свою

Илешу.

Ответив на мой вопрос, Губин быстро выводит лодочку из бухты и как ни в чем не бывало начинает дальше подпихиваться, избегая встречи с бревном».

Они плыли среди глубинных заломов: вековые деревья, падая в воду, преграждали путь, и нередко лодка застревала в этом буреломе. Не лучше было и в лесу — еловые сучья кололи глаза, нога проваливалась в сыром мху, то и дело попадались болота. А тут еще тяжелая поклажа, и пот застилает глаза, и конца пути не видно: трудное было путешествие... Александр Осипович Губин понимал эти трудности и, выпевая на коротких привалах свои былины, возвращал ' путникам потерянные силы.

«— Хороша елочка, если одна

растет,

а две елочки сошлись — у них

ссора.

Много елок—темно и страшно. Приходит человек, рубит

большие деревья, человек рубит избушку и клеть. Проходит малое время, и на

месте елей вырастают березки, и вся

избушка в березках. И весело! Да и одну березку

где-нибудь увидеть весело, и скажешь: скорее

всего тут был человек.

...Так за разговорами незаметно добрались мы до Карга-вы (приток реки Коды), и все, что нес с собой Губин, мы оставили в клети охотника себе на запас, даже не замкнув клети. С этого места Губин должен был вернуться, но я думал — он еще отдохнет, пообедаем вместе, чаю попьем:

человек-то уж очень хорош, жалко расстаться. Но когда Губин, уложив вещи, вылез из клети и я сказал ему «спасибо!», он понял, что я за все «спасибо» сказал, что слова мои были последние. Он повернулся и пошел, и мы не скоро только поняли, что он совсем ушел.

— Какой хороший человек! — сказали мы...»

Вот какого человека прозевал я.

Возвратившись в Москву, я решил хоть как-то поправить свою ошибку. Я знал, что будущим летом снова поеду на Пинегу, а потому стал загодя готовиться к встрече с Губи-ным.

Единственным человеком, кто знал Александра Осиповича по совместному путешествию в Чащу, был сын писателя — Петр Михайлович Пришвин. Как выяснилось, живет он в подмосковной деревне Федор-цово и долгое время — до выхода на пенсию — работал директором здешнего охотничьего хозяйства. В 30-е годы Пришвин-младший часто помогал отцу собирать материал во время поездок по стране и, конечно же, не мог пройти мимо такой колоритной фигуры, как Губин.

Когда я назвал его фамилию, Петр Михайлович сразу же оживился, заговорил о нем как о старом знакомом, не напрягая памяти, так, будто он простился с ним вчера, а не тридцать с лишним лет назад. Свой рассказ он подтвердил дневником, который вел, помогая отцу, в течение всей поездки по Пинеге:

«30 мая 1935 года. Наш проводник — парень лет 29-ти — был вначале так же грозен, хмур и неразговорчив, как все, — читал я торопливую карандашную запись, сделанную, очевидно, на привале. — Потом постепенно «оттаял» и оказался самым настоящим хорошим человеком».

Такой уж характер у северян: сначала нужно приглядеться, почувствовать новых людей, а потом уже раскрыться перед ними. Впрочем, Михаил Михайлович «разговорил» его довольно быстро. В таланте общения писатель не знал себе равных. Охота, повадки разных птиц и зверей, жизнь деревьев — разве этого мало для сближения двух людей, живущих наедине с природой?

46