Вокруг света 1977-01, страница 76

подошвы горят нестерпимо, и я подставляю их жаркому ветру. В полдень зеленые горы покрываются ленивой тенью, на узких деревенских улицах нет ни души, и лишь под деревом отдыхает, сидя на корточках, спустившийся с гор старик и с наслажденим высасывает из пластмассовой розовой трубочки сладкий лед. Видимо, даже таких дешевых сладостей не сыскать в тенистых горах.

Навстречу мне шел молодой японец, лицо которого показалось знакомым.

— Ос! — негромко произнес он.

— А, это ты, — узнал я в нем одного из вчерашних каратэистов. — Почему ты сказал «ос»? Ведь я же не «черный пояс» и, честно говоря, никогда им не буду...

— Но ведь вы учитесь не на первом курсе, а, говорят, даже на пятом.

— Да-

— А раз так, то вы старший, «сэмпай»!

Он снова сказал «ос» и поклонился.

Когда я проезжал через многолюдную университетскую площадь, со всех сторон слышалось одно и то же: «Ос! Ос!» Как отвечать на эти приветствия? Улыбаться в толпу неизвестно кому? И я сделал большой круг, объезжая университетскую территорию.

Когда мы сдавали на проверку свои первые сочинения, написанные иероглифами на специальной клетчатой бумаге, то очень волновались. С ужасом ждали мы, как получим свои сочинения, исчерканные красными полосами.

Но вместо них нам выдали одинаковые фиолетовые листки бумаги. Мы прочитали — и не поверили своим глазам; это были неправильные предложения из наших сочинений — заботливо переписанные и размноженные фотографическим способом. Перед каждым предложением стояла латинская буква — это была зашифрованная фамилия неудачливого автора, и поэтому, когда коллективно исправляли эти предложения, никому не было стыдно. Японцы вообще не любят обсуждать недостатки других людей, особенно в их отсутствие, и поэтому, когда кто-нибудь из студентов болел, его ошибки не разбирались и фамилия его не упоминалась вообще, словно он никогда и не существовал на свете.

...В зубной поликлинике университета у входа было маленькое пространство, в котором, балансируя на одной ноге, можно было снять обувь и надеть больничные зеленые тапочки. В тесной прием

ной было очень шумно: дикий хохот прерывался глухими ударами, а скрежет передвигаемой мебели заглушал чьи-то бодрые возгласы. Уж не зашел ли я по ошибке в сумасшедший дом?

Оказывается, все эти звуки производили трое пятилетних ребятишек, ждавших приема. Рядом смотрели телевизор их строгие мамаши, торопливо пробегали аккуратные медсестры, но никто не обращал на возню внимания: по-видимому, это было нормой. Пятилетний мальчуган подбежал ко мне и строго спросил:

— Так! Чей это портфель?

— Мой, — ответил я, — вата-куси-но...

— Как? Ватакуси-но? Ха-ха-ха! — засмеялся мальчуган. — Ведь вы же не старый, а молодой. И поэтому про себя должны говорить не «ватакуси», а «боку»!

И, истинный японец, он снова спросил:

— Чей это портфель?

— Боку-но дэс! — ответил я.

— Вот теперь правильно! — засмеялся он и убежал.

В зубном кабинете стояло пять кресел, в которых сидели пациенты. Между ними расхаживал врач и лечил всех сразу. Щеки врача были круглы, кожа лоснилась, на пальце сверкал бриллиант: врачи в Японии — люди небедные, а зубные врачи богаче всех.

В крайнем кресле извивался мой пятилетний учитель и громко плакал, когда бормашина, отвратительно визжа, вонзалась ему в зуб. Стоявшая за спинкой кресла мать смеялась.

— Терпи! Терпи, говорю! Сейчас снова будет больно, терпи! Ха-ха-ха!

Стоял июль, и во всей Японии было душно и жарко, но в Токио было тоскливее всего, потому что не найти прохлады среди раскаленных каменных громад и не способны всосать удушливый чад от машин чахлые деревья. На крыше многоэтажного универмага было не так жарко, дул ветерок.

У выхода из универмага в маленьком зеленом ларьке с газетами и журналами, жевательной резинкой и шоколадом безразлично улыбалась продавщица, говоря каждому: «Добро пожаловать!» А рядом какой-то пьяный горланил непристойные частушки заплетающимся языком и молотил кулачищами по тонкой стенке ларька. Хрупкое сооружение из картона и алюминия жалобно содрогалось, но продавщица, казалось, не замечала этого: все так же улыбалась и кланялась. Да и прохожие с лицами озабоченными, веселыми, а чаще всего каменными,

покупали какую-нибудь мелочь и торопливо уходили. Лишь изредка кто-нибудь бросал на бушевавшего взгляд, полный презрения: у продавщицы был кондзё, а у пьяницы его не было...

«Кондзё» относится к числу тех немногих слов, смысл которых понятен и близок одним лишь японцам. Слово сильное и выразительное, в словарях оно переводится как характер, натура, выдержка, нрав... Впрочем, попробуйте перевести сами: «кон» — «корень», «дзё» — «характер». Получается что-то вроде «корней характера».

Молодая мать, стоявшая у зубоврачебного кресла и смеявшаяся, когда ее маленький сын плакал, не была жестокой или бездушной. Она воспитывала в нем кондзё.

Но, пожалуй, только каратэисты умудряются каждый поступок превращать в проверку своего кондзё. Часто, приготовившись отжиматься на полу, они опираются на пальцы ног и сжатые в кулаки руки. Стоять на кулаках гораздо больнее, чем просто на ладонях. Над желтым полом застыли черные стриженые головы, в зеркальном паркете отражаются бесстрастные лица. От долгого пребывания в этой позе ноют спина и скрюченные пальцы. Но вот прозвучала резкая команда, и студенты начали отжиматься на побелевших кулаках, спины их поднимались и опускались, как заводные. Один из «черных поясов» считал вслух, и скоро его голос стал хриплым.

— Ос! — уже визжали студенты на каждый десятый счет, и пот орошал паркет. Наконец «черный пояс» перестал считать и крикнул:

— А теперь последние десять отжиманий!

И все начали считать хором, и этот хор был скорее похож на рык. В запотевшем полу отражались сморщенные страданиями лица.

— Ну а теперь еще десять раз! Проверим наше кондзё!

— Ос! — захрипели студенты, но уже не страдание, а ярость ревела в их голосах.

— Сколько же можно?! — шепотом спросил я у Уды.

— Терпи! — прохрипел он и вдохнул воздух, горячий и влажный, как кисель, — термометр показывал сорок градусов. Я скосил глаза на белую табличку около флага. На ней были начертаны шесть величественных иероглифов, складывающихся в три слова: «Терпение, упражнение, желание»,

Да, в этом зале такое изречение было как раз на месте! Сам

74