Вокруг света 1977-02, страница 40

нем, — сказал он. — А то у меня дела». «Ребята», каждому из которых было за сорок, восприняли это как должное. Кэвин, небольшого росточка, сноровистый мужичок в шортах и засаленной распашонке-^безрукавке, типичном облачении дарвинцев, с места в карьер задал мне обычные вопросы: «Давно ли в Австралии? Как вам здесь нравится? Долго ли намерены пробыть в Дарвине? Куда собираетесь после?» По австралийскому обычаю, на такие вопросы отвечают такой же скороговоркой, столь же лаконично, как при ответах ха вопросы во въездных аэропортовских анкетах. Если этот ритуал гость выдержал в соответствии с примятыми правилами — не морщится от австралийского сленга, проглатываемых окончаний, изуродованной английской грамматики, невообразимой фонетики, не переспрашивает, а понимает все сказанное, или делает вид, что понимает, — тогда может состояться разговор по душам, и хозяин ради хорошего человека может даже постараться говорить более понятно, тщательно припоминая все заповеди школьных учителей, безуспешно пытающихся по всей Австралии заставить своих учеников говорить на «королевском английском».

Кэвин Мински, несмотря на свою иммигрантскую фамилию, был наитипи^нейшим австралийцем, к тому же дарвинцем, к тому же докером. Поэтому, когда мы после обмена приветствиями и ритуальными вопросами и ответами разговорились, он не пытался «ломать себе язык», то есть следить за произношением и лексикой. «Чертов», «черти», «расчертовы сукины дети» и т. д. столь же часто срывались с его языка, как привычная ругань у любого докера любого порта мира. Впрочем, в Австралии слово «чертов» именуется «великим австралийским прилагательным», и потому его употребление отнюдь не только привилегия докеров. Это просто своеобразная связка между словами. Не больше. «Великое прилагательное» получало в устах Кэвина эмоциональную ркраску лишь тогда, когда он честил предпринимателей, наживающихся на дарвинской катастрофе.

Билл Макдональд был ему полной противоположностью. И одет он был, несмотря на жару, как клерк: в рубашке с короткими рукавами и при галстуке. Выговор у него был мельбурнский, где, как правило, говорят очень чисто, почти по-оксфордски. Кста

ти, хотя и Кэвин и Билл были коммунистами со стажем, Кэвин со мной говорил так, как с докерами, а Билл — с докерами как на занятиях партийного кружка. По этому поводу они постоянно пикировались, но вместе разговор с докерами получался у них слаженным: Билл выдавал «на-гора» теорию, а Кэвин разъяснял все это доходчивым языком. На моих глазах произошла одна такая их политбеседа дуэтом. Билл подошел к столу, где играли в карты, и начал разговор о том, что азартные игры капитализм использует специально для того, чтобы сбить рабочего с толку, и что сознательный рабочий не будет тратить время' fra Такое дурацкое занятие. Кэвин пояснил это еще проще. «Вот этот подонок, ребята, — сказал он, указывая на худосочного дылду с усиками, около которого лежала кучка банкнот, — вас все время обдирает. И жульничает при этом. И хотя он все время от работы отлынивает и портачит, боссы его держат. А держат в первую очередь потому, что он во всю глотку агитирует против профсоюза».

После этой беседы Шулера с усиками как ветром сдуло. И тогда начался разговор уже куда более серьезный — о том, что администрация порта намеренно задерживает доставку грузов, чтобы сбить заработную плату, уволить «лишних» докеров, а потом оставшихся заставить за ту же зарплату, ну, может быть, чуть повыше, работать за двоих. И это тоже был «рип офф»...

Затем Кэвин отправился со мной показать порт.

Не раз, путешествуя по Австралии, я сравнивал наш образ жизни и здешний. В Дарвине я вспомнил, как восстанавливали у нас Ташкент после землетрясения. Вся страна пришла на помощь попавшему в беду городу. Никто не думал, что возможно иначе. Не могло быть так, чтобы за эту помощь ташкентцам пришлось бы всю жизнь расплачиваться, отказывая себе во всем. Для нас это было бы дико. А в Австралии это возведено в норму. Конечно, и там тоже шел сбор средств в фонд Дарвина. И правительство лейбористов сделало немало для города и его жителей. Но такова реальность капитализма — лучшие намерения его реформаторов из Канберры с ног на голову были поставлены всемогущим частным предпринимательством. И обернулось все это «политиче

ским футболом», унылым отчаянием безработных, волчьим одиночеством бездомных людей, до которых никому нет дела. И тем, что называют коротко «рип офф»...

Острее всего эта дарвинская безысходность ощущается в одной из резерваций аборигенов, Баготе, приткнувшейся к окраинам города. Больше половины домов там уничтожено циклоном. Из-за забора, дальше которого без особого разрешения здесь никого не пускают, виднелись жалкие бараки, в которых ютятся сотни обитателей резервации. Многие спят на улице. Запомнилась трагическая сцена: женщина-аборигенка сидела с ребенком на земле под старым высохшим деревом, обломанным и ободранным циклоном. На лице ее было спокойное, отрешенное выражение, как у людей, которым терять уже нечего, а ждать помощи неоткуда.

Когда же ждать сюда Санта-Клауса? Когда удастся восстано~ вить город? Мартин Фингер, главный менеджер КРД, ответил на этот вопрос так: «Наверное, к 1980 году восстановим Дарвин процентов на девяносто.

К 1985 году полностью». Потом, подумав, добавил: «Если, конечно, нам не откажут в средствах...»

Прошел год после нашего разговора. И вот уже в Москве я читаю репортаж корреспондента агентства Рейтер Кристофера Ли из Дарвина. «Город поднимается из руин, — пишет Ли. — Северная Территория находится накануне жизненно важного нового этапа развития в экономическом, социальном и политическом планах. Сегодня здесь предвидят огромные возможности для развития... Клем Джонс, председатель КРД, говорит, испытывая чувство гордости за успешное восстановление, что Дарвин будет фантастической столицей штата...»

Какой будет реальность этой фантастики, из репортажа неясно. Пока что, как пишет Ли, «местное управление туризма, глядя в будущее, добивается от Канберры и от законодательного собрания Северной Территории, чтобы они объявили Дарвин беспошлинным портом и легализировали казино...».

Сидней — Дарвин — Москва

37