Вокруг света 1978-11, страница 52

том, что война неизбежна, настолько, что начал скупать устарелую военную технику с надеждой перепродать ее при удобном случае. Вскоре пустырь гектаров в шестьдесят был усеян всевозможным военным хламом, среди которого, впрочем, было несколько вездеходов и грузовиков, что называется, на ходу. Вот они-то и начали поодиночке исчезать. Их никто не считал, поскольку военные отходы поступали на вес, тоннами. А когда решили посчитать то, что могло пригодиться, сеньора От-то на посту таможенного инспектора уже не было, он тихо проживал в Танти.

Аккуратный и тщательно ухоженный дом Отто и его супруги находился метрах в трехстах от нашего, на вершине холма. Так что, стоя на крыльце, при желании можно было пересчитать кур, копавшихся на его дворе.

Однажды мы шли с отцом с охоты около полуночи с небогатой добычей: две куропатки, которых удалось подстрелить еще засветло, и молодая вискача. С высоты холма нашим глазам открылся дом сеньора Отто: он сверкал огнями, и вокруг него суетились люди. С такого расстояния нельзя было понять, кто они и что делают. Мы спустились в долину и на какое-то время потеряли дом из виду.

Слева от нас темнела глыба «президентского камня». В пятидесятых годах вокруг этого камня было довольно много шума. Тогда приверженцы одного из партийных лидеров решили соорудить монумент своему вождю на будущей площади Вилья-Муньос. Нашли подходящую гору, откололи от нее кусок тонн в двадцать и волокли эту глыбу девять километров, преодолевая спуски и подъемы. Когда до будущей площади оставалось шестьсот метров, лидер проиграл выборы, и вся историческая затея провалилась. Нельзя, однако, сказать, что труды пропали даром — глыба живописно обросла травой, а под ней поселилась большая игуана. В теплые дни игуана взбиралась на место деятеля и, свесив зеленый хвост, грелась на солнышке.

За глыбой должны были показаться огни дома сеньора Отто, но огней не было. Теперь оттуда доносились возбужденные голоса мужчин и визг женщин. Почему потухли огни, мы узнали в следующую секунду, когда первая пуля просвистела у нас над

головой. Отец толкнул меня за глыбу, и, не успев еще сообразить, в чем дело, я полетел вбок. За первой пулей последовала вторая, потом третья. Сомнений быть не могло — стреляли по камню, у которого мы так некстати оказались. Видели нас люди, стрелявшие в глыбу? Вряд ли, поскольку на нас ничего светлого не было. Скорее всего просто целились в глыбу.

Вскоре дело прояснилось: подвыпившие мужчины учили стрелять повеселевших женщин. После каждого выстрела следовал взрыв хохота и испуганный визг. Мы старались привлечь к себе внимание, кричали и свистели; наконец, расстреляли вверх оставшиеся у нас патроны. Напрасно.

Постепенно выстрелы стали реже и через некоторое время совсем прекратились. Но мы вышли только тогда, когда голоса переместились за дом.

Залаяла собака, дико закричали куры; им вторил дикий хохот гуляющей компании.

Утром свежий ветерок разносил по холмам облака белых перьев. Они кружились над домом сеньора Отто в воздухе словно снежинки, оседая на кустах и деревьях.

ДОН РОХАС

Он появился в ореоле утреннего солнца на прекрасном золотистом коне. Всадник и лошадь — одно целое. Как мифический кентавр, они проплыли мимо и растворились в зелени деревьев, в синеве неба, в трескотне цикад.

Потом я их встречал много раз.

Мы возвращались из Кабалан-го в Танти не по дороге, а напрямик через сьерру.

Возле реки росли акации, ивы и альгарробы — большие, тенистые деревья. Ленивые игуаны безмятежно грелись на солнце, а всегда печальные птицы-«вдовушки» сидели на ветках деревьев. По мере того, как мы удалялись от реки, местность становилась все более неприветливой. Прохлада осталась позади, и солнце становилось все жарче, словно с каждым шагом мы приближались к пасти раскаленной печи. Сухой шелест дикой, жесткой и острой, как бритва, травы пахас бравас очень напоминал шелест змей. Там, где не было пахас бравас, переплетались колючие заросли, а где не было зарослей, ощети

нились жуткими иглами серо-зеленые кактусы. И над всем этим мертвая тишина.

Десять километров — небольшой путь. Но прошел час, а мы удалились от реки едва ли больше километра. А еще через час я понял, что заблудился. Я знал, что в подобных случаях надо остановиться, успокоиться, сориентироваться. Легко сказать! Солнце стало у нас над головой, и, по-видимому, навечно. Его словно гвоздями прибили к небу, а те гвозди, что остались после этой дьявольской работы, падали сверху и впивались в шею, в виски, в мозг.

В голову начала лезть всякая чепуха: вспомнился рассказ про двух студентов, растерзанных пумой, про инженера из Санта-Фе. У этого гринго (в Кордобе слово «гринго» может означать кого угодно — от американца до поляка) было хобби: он собирал красивых местных птиц и делал чучела. Однажды утром инженер, оставив молодую жену в пансионате, отправился за очередными птицами. Больше он не вернулся. Его нашли два дня спустя. Неизвестно, кто его укусил. От подобных мыслей пересохло в горле.

Да еще у меня за спиной начал ныть Леонардо.

Мальчику было двенадцать лет; он упросил меня, чтобы я взял его с собой. Сейчас он хныкал — хотел воды, а воды у меня не было. Ориентира тоже не было — вокруг только пахас бравас, колючки и кактусы. И камни. Серые, розовые, белые, напоминающие черепа иссохших животных.

Нужно было куда-то идти, и я решил, оставив Кабаланго за спиной, идти строго вперед. Таким путем, надеялся я, рано или поздно выйдешь на шоссе, неважно где именно.

Вначале я пытался подбодрить мальчика, но из пересохших губ выползали неуклюжие, шершавые слова, и вскоре я замолчал. Леонардо тоже перестал хныкать и следовал за мной с равнодушием обреченного. Так мы шли, не знаю сколько. Я перестал замечать колючки и то, что ремень ружья врезался в плечо. При подъемах я тащил Леонардо за руку, а при спусках он съезжал на моей спине. Шоссе все не было; не было и других признаков человеческого бытия, словно цивилизация отодвинулась от нас на тысячу километров.

На вершине очередного холма я остановился. Спуск был очень

50