Вокруг света 1984-03, страница 49

ко... — Мастер осекся и махнул рукой.

Я понял его. Многие годы не было дороги к этому затерянному в горах селению, и потому жизнь словно обходила его стороной. Пустел Лагич, все больше брошенных домов, помеченных крестиками, появлялось в селении, уходили в город, не возвращаясь, сыновья мастеров, и медникам некому было передать свое искусство...

Но вот провели из районного центра дорогу в Лагич и объявили его музеем-заповедником. Выделили средства на реставрацию улиц, домов, мечетей. Открыли ковроткацкий цех. Теперь Лагич жив коврами, но как был ремесленным, так и остался.

— Ну а медников больше теперь? — спрашиваю я Наги.

— Как и раньше... Четверо. Правда, подрастают мои сыновья, постигают наше ремесло. Но станут ли медниками?.. Вот был у меня ученик. Нет, не сын, а соседский мальчишка. Учил я его вот здесь, в мастерской. Способный был парень. Кончил школу, уехал в Баку. Стал там чеканщиком. Знаешь, чеканит из меди панно, фигуры танцующих женщин, надписи разные. Видел я его работы. В них нет ничего лагичского... А мне обидно. За себя, потому что учил его, и за прадеда тоже,— кивает он на подойник, висящий на стене мастерской.

Нет, не должно исчезнуть бесследно искусство лагичских медников! Теперь сам статус Лагича — статус заповедника — заставляет думать о создании, быть может, школы народного творчества и, пожалуй, музея, где были бы собраны изделия лагичских мастеров.

— Придет время, и на этой старинной посуде будут учиться,— сказал Наги.— Обязательно придет...

Кузнецы разошлись. А я все сидел в мастерской, слушая Наги Алиева.

— В старину,— говорил мастер,— весь Лагич разделялся на три квартала: Баадван, Заварро, Арагирд. Арагирд из них самый богатый, лежит наверху, на склоне горы. В этом квартале жили купцы, сагрягары. Они покупали у медников блюда, кясы, казаны и пиалы, а потом нанимали чарводаров из квартала Баадван, и те развозили посуду по базарам. А в Заварро жили медники, шорники, кузнецы и башмачники. Много легенд бытует в наших краях, я расскажу одну из них...

... Однажды старый медник почувствовал, что умирает. Позвал сыновей. «Дети мои, скоро меня не будет,— сказал он.— Всю свою жизнь я работал и кое-что накопил. Тебе, старший сын, я оставлю кувшин с золотыми монетами. Ты, средний сын, возьмешь коня. А младший пусть забирает мою мастерскую. Ваша старая мать будет жить теперь с вами. Берегите ее».

Сказал это медник и умер. Старший сын выстроил себе дом в Арагирде, женился и стал сагрягаром. Пожила с ним старая мать, да невестка попалась скупая, и старуха ушла к среднему сыну.

Средний сын взял коня, привез с Гер-димана камней, выстроил дом в квартале Баадван и поехал продавать посуду. Пожила мать одна в пустом доме, заскучала и ушла в мастерскую к младшему сыну. Видит — сын днем и ночью работает. И выходят у сына такие красивые вещи, что старуха ему говорит:

— А ты можешь на этой вот лампе,— и подает ему старую медную лампу отца,— сделать рисунки?

— Могу,— отвечает сын.— А какие?

— Нарисуй мне на лампе моих сыновей. И чтоб были они как живые, чтоб я все о них знала.

Медник согласился, и ночью, когда мать спала, сделал на лампе рисунки. Утром ей говорит:

— Эти рисунки и лампа стали теперь волшебными. Стоит тебе потереть их песком, как ты узнаешь судьбу сыновей...

Мать посмотрела на лампу — вот сидит старший сын, богач, в своем саду, перед ним блюдо с пловом. Потерла она рисунок песком — рядом с сыном появился шайтан в юбке, зубы оскалил, длинные как ножи, сожрал плов и исчез. Исчез и сад, исчез и дом...

Повернула старуха лампу — видит среднего сына верхом на коне — едет, "песни поет, казаны продает. Потерла рисунок песком — пропал конь, состарился сын, снял папаху, на камне сидит. Один-одинешенек...

Поникла старуха головой, стало ей жаль сыновей. Но есть еще младший, может, ему улыбнулось счастье? Повернула волшебную лампу. Стоит мастерская, точь-в-точь как сейчас, сидит младший сын ее, вырезает на лампе рисунки. Потерла старуха песком — появились вокруг ее сына дети. Окружили отца, мастерству учатся. Потерла еще — ничего не меняется.

— Что-то я не пойму,— говорит старуха.— Объясни.

— Что мне тебе объяснять? — сказал младший сын.— Время не властно над мастером и его сыновьями. Ремесло не подняло его высоко, не опустило низко. Дало ему крышу, детей и спокойную старость,

Я возвращаюсь на площадь и вижу: двери мечети открыты. Оттуда доносится девичий говор и смех. При моем появлении все затихают, а потом — снова визг, оживление.

— Фотограф приехал, сейчас будут снимать! — кричит, встав на стул, какая-то девушка.

В мечети рядами поставлены ковроткацкие станки. Перед ними на низких скамейках сидят девушки. Пока заплетаются косы и сурьмятся брови, я поднимаюсь повыше, пытаясь найти удачную точку для съемки. Из высоких окон падают столбы солнечного света, отражаются в зеркалах, которыми инкрустированы стены ниши, ложатся на девичьи лица, на тонкие пальцы, что перебирают натянутые как струны нити основы. Все пестрит предо мною от лиц, ковров и зеркал.

— Снимаю! — кричу я девушкам.

Какая-то озорница пытается ослепить меня солнечным зайчиком.

Предвечерние улицы полны народа. Приехал бродячий цирк. Кузнецы закрывают тяжелые створки ворот; торжественно плывут в толпе лагичанки в ярких, шитых золотом платьях; где-то стучит барабан. Из соседних селений понаехали крестьяне; привязав на базаре лошадей, они спешат на площадь...

Над площадью с одной плоской крыши на другую циркачи протянули канат; пока идут приготовления, в центре толпы силач подбрасывает двухпудовые гири, а рядом под звуки флейты пляшет в юбке медведь.

Потом из боковой улочки выскакивают на площадь гимнасты и обегают толпу, прижимая зрителей к стенам. Одеты гимнасты в какие-то странные трико с бахромой. К натянутому как струна канату приставили шест, и, обвивая его, гимнасты лезут наверх и собираются на крыше. Задрав головы, прижимая к затылкам папахи, замирают зрители.

И вот на фоне неба промчался, как будто по воздуху, с одной плоской крыши на другую на велосипеде гимнаст, а за ним побежали гуськом остальные, держась друг за друга, и первый из них нес длинный шест. Добежав до середины каната, они вдруг остановились и, закачавшись, кувыркнулись было с него вниз, вырвав у зрителей единый вздох ужаса и восторга, но на землю не упали, а повисли на канате, зацепившись за него ногами и раскачиваясь, и лишь потом уже соскользнули один за другим на плиты площади, запрыгав по ней как мячики.

Зрители были в восторге. Гимнаст на велосипеде без Шин объезжал толпу. Мальчишки хватали его за штаны, гимнаст сердито отбрыкивался, вызывая у лагичан еще больший восторг. Я почувствовал — им хочется петь, веселиться, прыгать. Кто-то уже пытался взобраться на крышу, пройтись по канату — его оттаскивали. Мужчины рванулись к центру, к потному силачу, отдыхающему на барабане, отняли у него гири, поволокли. Силач хохотал. Наверное, многие видели цирк впервые, решил я, наблюдая веселье,— ведь и дорогу сюда провели недавно. И карнавал этот, цирк, общий праздник пришел сюда вместе с дорогой, и с дорогой придет возрождение.

Утром я сошел вниз к реке. На берегу Гердимана сидела старуха. Перед ней на песке были свалены медные чашки и плошки. Старуха взяла в руки одну, похожую на тюльпан. Чаша эта называлась — сатыл, чаша для сладкой воды, для шербета. Из нее обычно пили на свадьбе. Старуха терла сатыл песком и всматривалась в проявляющиеся рисунки. Ей было что вспомнить: в этой чаше жила душа древнего Лагича.

Лагич, Азербайджанская

ССР