Вокруг света 1984-08, страница 59

легенда о хслмогордх

берег и затопал в Холмогоры, мечтая потом переправиться обратно на правый и таким же собственносильным способом прийти в Архангельск, откуда до Белого моря рукой подать: сорок пять километров.

Однако не тут-то было. Занимательность и радушие хозяев, у которых я по пути останавливался на ночлег, спутали мой план. И дело, наверное, было в том, что проситься на постой предпочитал я к одиноким старикам: среди них нередко встречались люди с весьма яркими характерами, прекрасной речью, прелюбопытнейшей судьбой, и были они не так заняты собой, как молодые. И когда я вызывался оказывать какую-либо нужную им по хозяйству помогу, они проникались ко мне чистосердечным уважением. «Без труда нет и добра»,— приговаривал я и лез латать крышу. «Будя труже-ничать! Пора чай пить»,— кликали меня старики. И так хорошо, так желанно друг дружке раскрывалась душа после чая, ввечеру! И случалось, что скоро мы просто влюблялись в такие осветляющие душу вечерницы. А когда я вдруг вспоминал про свой жесткий пешеходный план и, совестясь перед ним, решительно доводил дело до часа расставания, то мы порою чуть не плакали. Так что в некоторых местах я шел от де

ревни к деревне с адресом, как в эстафете: по родным и друзьям своих бабенек и дёденек. И в конце концов так откормился молочком славных холмогорских буренушек и до того избаловался стариковской заботой, что снова обрел прежнюю столичную безответственность в географии, отчего однажды и заблудился в трех соснах одного леспромхоза.

От села, где бы следовало заночевать, до деревни Ватамановка, где мне был указан добрый старожил, оставалось семь-восемь километров. Встреченный же тракторист подсказал махнуть через лес тропкой, по которой до Ватамановки короче-де раза в два: «А, версты три с гаком!» Я подхватился и ударился в этот лес, обнадежась успеть дотемна. Но стежку-дорожку я быстро потерял, а скоро и в чаще стало совершенно темно.

Долго рассказывать, как на ощупь искал я подходящее дерево, как мучительно корячился на него, как увидел далеко впереди огонек и, очумев от радости, никак не мог найти сук, на какой повесил рюкзак. Долго рассказывать, как проламывался через бурьян и заломы уже затягиваемого туманом оврага, как, цепляясь за корни, вылез из расщелины на нужную сторону и, мокрый, изодранный, с вымазанными в зем

ле руками, очутился в конце концов в теплой и уютной спасительной избушке лесника.

Лесник заночевал в ней случайно. Это был коренастый, крепкий немолодой человек, с утомленным, но добрым взглядом. Он молча указал на воду, потом на стол, подгреб мне теплой в мундире картошки и так же молча начал прихлебывать горячий из кружки чай и совершенно откровенно разглядывать меня. Было ясно, что он один из тех несуетливых подвинцев, кому мой московский напор может враз отбить охоту к живому общению. Потому я тоже все делал молчком. Умылся, достал из рюкзака и вскрыл банку сгущенки, придвинул ее леснику, а сам принялся за картошку. Под конец хозяин внес три охапки благоухающего сена, положил мне старый кожушок и загасил керосиновую лампу.

Утром же, дорогою мы уже разговаривали. Назвав леснику свою фамилию, я спросил, не слыхал ли он в округе такой же. Лесник встрепенулся в удивлении:

— Мосюров, може? Дак то — я.

Теперь пришла моя очередь удивляться:

Архангельск. С гравюры XVIII века.