Вокруг света 1985-10, страница 34

ки. Толстым «жегалом» — раскаленным стальным прутом — прожигают сквоЗное отверстие, толщину его определяют мизинцем — входит он туда или нет, а тонким «жегалом» делают отверстия для игровых ладов. Расстояние между ними не должно превышать двух сантиметров. После этого деревянному корпусу придают форму конуса — ножом, стеклом, наждачной бумагой и бросают на пол, чтобы узнать, звонким ли будет инструмент. Хорошо просушенная трубка должна обладать резонирующей способностью. Чтобы дудочка не впитывала влагу, ее покрывают тонким слоем льняного масла или олифы.

— Каков размер инструмента, таков и голос,— сказал Митя.— У большого рожка, длиной более двадцати сантиметров, звук объемный, трубный, полоса звучания довольно широкая. А у маленького голос тонкий, как бы в пучок собранный, очень компактный... На большом играть намного труднее. Нужно обладать здоровьем, хорошими легкими. Но самое главное при исполнении это, конечно, пищик...

Он вынул из жалейки камышовый язычок, по форме похожий на мундштук кларнета, и я удивился его незатейливой простоте. Кусок расщепленного стебля, косо усеченный на конце и обмотанный суровой ниткой. Между тем пищик совсем не прост, ведь от него зависит не только сила звука, но и его тембр, высота, глиссандо — способность легко и быстро скользить вверх, не захлебываясь при переходах. Если пищик вдруг начинает барахлить, заметил пастух, его нужно «подкормить», то есть к основанию «язычка» прибавить еще виток нитки или же уменьшить его толщину.

Разговаривая, мы не сразу обратили внимание, что нас обступили коровы. Втягивая в себя широкими ноздрями воздух, некоторые даже мычали, явно требуя гнать их на водопой. Митя сыграл «сгонную», и мы отправились вниз к ручью. Теперь парня не надо было подгонять вопросами, говорил он свободно и обстоятельно, даже с некоторым воодушевлением.

— Хорошо бы вам с Иваном Васильевичем Тимаковым познакомиться. Вот уж действительно природный пастух! Я ведь у него науку проходил — и как стадо пасти, и как рожки выделывать. А теперь учусь в музыкальном училище в Горьком...— Он остановился, поджидая отстающих коров, снял с плеча кнут и щелкнул по всем правилам. Эхо долго перекатывалось с холма на холм, пока не увязло в осиновой чаще.

— Вы такую деревню слышали — Толстиково? — вдруг спросил Митя.— Все природные пастухи оттуда, раньше ее называли «пастушьей консерваторией». Иван Васильевич тоже там родился, а сейчас живет в Нижней Верее Выксунского района Горьковской области. Поезжайте, он вам столько всего порасскажет! И на дудочке «потурлы-кает» — у него этих дудочек штук тридцать, и все разные. Вот только не знаю, пасет ли сейчас Тимаков. Он ведь уже

старый, шестьдесят с лишним лет в пастухах...

Через несколько дней я уже стоял перед глухими воротами большого крестьянского дома в Нижней Верее и слушал тоскливые жалобы рожка, которые доносились из глубины двора. По этим звукам я и пришел сюда с автобусной остановки.

Старый пастух сидел на завалинке, привалившись к стене избы, и по очереди пробовал голоса своих инструментов, выдувая из них то «Катюшу», то «Ваньку-ключника», то «Камаринскую». Старинные протяжные песни сменялись плясовыми наигрышами и пастушьими сигналами.

С первых минут знакомства Тимаков проявил завидное радушие и гостеприимство, видно, соскучился по свежим людям. Слова сыпались из него как горох. Имя Мити Пояркова оказалось лучшей визитной карточкой. Однако, увидев, что я собираюсь записывать его рожки на магнитофон, Иван Васильевич брезгливо поморщился:

— Врет твоя машинка, как есть врет. Меня ведь кто только не писал — и Митя, и Олег Гордиенко из консерватории, и Гнесиных институт. А звук на ленте — как корова из бадьи хлюпает. Гнилая музыка!

Оказалось, что его записывали на магнитофон в закрытом помещении, и все жесткости, шероховатости, свойственные звучанию самодельных инструментов, тут же проявлялись. К тому же дрожащий язычок пищика и дыхание исполнителя заглушали исконный голос рожка, вот почему у пастуха сложилось превратное представление о возможностях звукозаписывающей аппаратуры. Однако запись на открытом воздухе — совсем другое дело.

Прослушав на моем магнитофоне «Ваньку-ключника» в своем исполнении, Иван Васильевич кивнул удовлетворенно: «Вяжется!» И только после этого повел разговор о «позабытом-позаброшенном» пастушьем ремесле:

— Я со стадом как с людьми разговариваю. И пасу только с собакой, без подпаска. И с дудочками, само собой... Раньше с меня пастухи пример брали, а в районе первыми были по надоям.

Однажды наш председатель меня на совещание возил в Выксу. Ну, вышел я на трибуну, а наро-ду-у — прямо жуть. И все на меня смотрят, блокнотики достали, тишина. Пятьсот человек, и каждый тебя глазами ест. Слова у меня куда-то вниз провалились, губы пляшут и коленки подвертываются. Что делать-то, думаю? Как позор отвести? И вот что придумал-то, послухай-ка... Достаю я дудочку из кармана и давай турлыкать перед микрофоном. А председатель собрания — серьезный мужчина: «Это что за ба-ла-ган?! Прекратить безобразие!» Зал за животики держится, ничего не слыхать от хохоту. Ну, меня тут задор взял. Как поутихло маленько, я и говорю: «Через эту музыку, товарищ председатель, и все надои. И никаких других секретов у меня нету».

Как опытный оратор, Иван Васильевич прокашлял голос, подождал какое-то время, чтобы я прочувствовал «историю» во всех ее живописных деталях, и только после этого продолжил свой рассказ:

— Ну, конечно, что секретов нет, когда скотину пасешь,— это я малость загнул. Есть секреты, и еще какие! Первым делом, травы нужно знать, куда и в какое время коров гнать. Где дольше роса лежит, где ручей течет, где тень какая есть — все надо примечать... Митя Поярков часто со мной ходил, наблюдал: как стадо пасу, как заготовку инструмента режу. Да и Олег Гордиенко, который из консерватории, тоже такой будет, все спрашивает, спрашивает.. Он ведь в Нижнюю Верею не раз приезжал, в подпасках у меня ходил. А я, бывало, гляжу на них, молодых, и себя вспоминаю, как к учителю своему бегал — Степану Лупанову по кличке Кавардак. В пятнадцатом году это было, в моей природной деревне Толстиково Владимирской губернии. Тогда нас, пастухов, еще дудоладами звали.

Я многим секретам у Степана выучился: что запомнил, все ребятам передал. «Главное в пастушьей игре — это уши и голова, а не пальцы и легкие,— учил меня Кавардак.— Пастух слышать должен, а музыка у него всегда в памяти»...

Иван Васильевич долго и придирчиво прикладывал к губам старые инструменты, пробовал их на слух, выбирая подходящий, и они мелькали у меня перед глазами как живые реликты некогда звучавшей пастушьей песни. Покрытые темным налетом, испещренные сетью трещин, дудочки приобрели цвет и прочность камня. Но те места на них, которых касалась за игрой рука человека, были чистыми и обкатанными до блеска. Это пастушьи пальцы отполировали их в течение десятилетий.

Перебрав несколько инструментов, продув тростниковый «пищик», Тимаков остановил свой выбор на двойной жалейке с сильным и молодым голосом. Завел свою любимую «Последний нонешний денечек гуляю с вами я, друзья». Но взял мелодию слишком высоко, с грустной, надрывной нотой, и через несколько тактов оборвал игру, сплюнул от огорчения и крикнул внучке, чтобы вынесла из дома валидол. Ни говорить, ни играть ему больше не хотелось...

Уже в Москве я получил письмо от Антонины Никифоровны. Пишет, что жива-здорова, Вертушка с Субботкой тоже, укосы выдались отменные и сена хватит до будущего лета... Да, вот еще: осенью Митю Пояркова взяли в армию, служит в Заполярье. Ушел пастух, и музыку с собой увел, скучно без нее стало. Однако тут же Никифоровна сообщала, что в письме к своей бабке из соседней деревни Митя просил выслать ему четыре дудочки. Время, мол, появилось свободное, и хочет он в гарнизоне оркестр сколотить: «Шибко он это дело уважает»...

32