Вокруг света 1996-10, страница 56

Осужденных — человек 30-40 — раздевали догола и с гиканьем гнали к месту казни, и все это на глазах у других казаков...

В конце концов карательные акции красных, расстрелы и расправы подобные тем, которые творил над пленными Подтелков, толкнули казаков на восстание. Перешел на сторону восставших и Харлампий Ермаков. Он был выбран командовать полком, а в 1919 году стал командовать повстанческой конной дивизией.

11 мая 1918 года произошел эпизод, сыгравший роковую роль в жизни Харлампия Ермакова. В этот день, первый день Пасхи, стало известно, что атаман Спиридонов без боя взял остаток отряда Подтелкова в 78 человек и самого Подтелкова в плен.

Как оказалось, в 60-е годы был еще жив ординарец Ермакова Яков Федорович Пятаков (в романе Петр Зыков). Он многое поведал казакам о жизни и смерти своего командира, благо память его сохранила яркие детали и подробности.

Получив известие о пленении Подтелкова, Ермаков приказал седлать коней, и вместе с ординарцем они наметом (казаки говорят «верхи») помчались в Пономарев хутор. Ермаков торопился. Он опасался, что в хуторе по случаю Пасхи и в знак примирения подтелковцы и спиридоновцы разопьют весь самогон. Харлампию тогда было 26 лет, и он любил гульнуть от души.

Но, прискакав в Пономарев, они увидели две виселицы, свежевырытый глубокий ров и толпу народа. Оказалось, что организованный наспех военно-полевой суд из представителей хуторов, участвовавших в поимке Подтелкова, приговорил всех пленных, кроме одного, к смертной казни. А Подтелкова и Кривошлыкова — «смерть принять через повешение».

Многие страницы романа «Тихий Дон» написаны со слов Харлампия Ермакова, в том числе сцена казни подтелковцев, потрясающая правдивостью и трагизмом.

Как свидетельствует ординарец Яков Пятаков, Подтелкова вели Спиридонов и Се-нин с оголенными шашками и Спиридонов крикнул Ермакову: «Давай своих казаков-охотников». Но, как и когда-то Подтелкову, Ермаков крикнул: «Нету у меня палачей-охотников!» Ординарец схватил Ермакова и поволок к лошадям. Разозленный Спиридонов кинулся было со словами: «Вернись, гад, а то мы и тебя в эту яму скинем. Задержите его!»

Ермаков и Пятаков выхватили из ножен шашки, и казаки расступились...

Вскоре Ермаков был арестован белыми и судим военно-полевым судом под председательством есаула Сидорова, который приговорил его к расстрелу. От верной смерти спасло ходатайство и поручительство брата, сотника Емельяна и станичников.

Тогда Харлампий ясно осознал, что такое гражданская война и что не будет ему на

земле покоя ни от белых, ни от красных. Большие горести ждали его впереди...

До сей поры на краю хутора Базки сохранился дом Харлампия Ермакова, и в нем живет его дочь Пелагея Хар-лампиевна Шевченко, пожилая женщина с красивым смуглым лицом и смоляными волосами, изрядно тронутыми сединой. Говорят, в молодости она сильно походила на свою бабку-турчанку. Шолохов, став знаменитым, часто навещал ее, делал подарки, играл с внуками, подолгу беседовал...

В курене еще были старые фотографии отца, с чубатыми друзьями-однополчанами при шашках, с лихо заломленными фуражками. Фотография с Буденным после вручения Харлампию именного оружия за храбрость. Сохранились немногочисленные, пожелтевшие от времени письма, включая и письма самого Шолохова.

К сожалению, мне не удалось побеседовать с Пелагеей Харлампиевной. Но исследователи творчества Шолохова И.Лежнев, В.Гура, К.Прийма, а также друг писателя А.Калинин ранее записали ее нехитрый рассказ об отце.

«Отец был буйным, но очень хорошим человеком. Казаки его любили. Для товарища готов был снять с себя последнюю рубаху. Был он веселый, жизнерадостный. Выдвинулся не по образованию, а по храбрости и честности. Казаки-старики его чтили: «Воинственный, — говорили, — геройский казак Харлампий».

Росту он был высокого, подтянутый, немного сутулый. Женщины за ним бегали. По слухам, в войну он и пил, и гулял. Мать, помню, не раз жаловалась на свою долю. Тяжело ей, видно, было слушать про отца такое...

Воспитывался отец не у своих родителей, а у бездетных кумовьев Солдатовых.

...Девятый год шел мне, когда померла мать от простуды. Утром еще собрала меня в школу, а вернулась я — не застала матери в живых. Отцу о том сообщили, ждали, но так и похоронили мать без него. Не успел он дня на два. Приехав, посадил нас, детей, рядом с собой на лавку, насыпал много конфет (это хорошо помню), с нами был ласков...

Во время службы у белых отец сблизился с какой-то сестрой милосердия (Поляковой — Л.В), потом разошелся с ней, женился в Романовской станице. В 1926 — 1927 годах у него в Вешках была барышня-учительница.

Когда белые отступили к Черному морю, то вместе с ними был и мой отец. Но за границу не поплыл. В Новороссийске неожиданно принял решение сдаться красным и перешел на службу в буденновскую кава

лерию. Повинился, раскаялся, его приняли в Первую конную, был командиром, получал награды.

Дядя Емельян (в романе Петр), старший брат отца, погиб еще до смерти матери, других родственников не было. Так и остались мы сиротами у Солдатовых при живом отце. Ему пришлось воевать до конца гражданской. Несколько раз был ранен.

У нас была фотография, там сидит Буденный и вокруг него, в числе других, — мой отец. Сражался он в составе кавкорпу-са Гая, который вскоре попал в окружение. Только часть наших кавалеристов, в том числе и отец, прорвалась на соединение с Красной Армией и были зачислены в состав Первой конной.

Вернулся отец с польского фронта и, как отличный кавалерист и командир, был назначен начальником Майкопской кавалерийской школы. При проверке мандатной комиссией отец указал в автобиографии, что участвовал в Вешенском восстании...

Тогда ему предложено было демобилизоваться, и он вернулся, наконец, домой, в 1924 году. Солдатовы уговаривали отца не жить в Базках, уехать советовали, переждать, но он не мог уехать, его тянуло в родные края. В Базках он был избран сперва председателем комитета взаимопомощи, а потом председателем Базковского сельсовета. В те поры расказачивание шло полным ходом, жестоко и неустанно. Шли аресты, особливо тех, кто были офицерами или участвовали в восстании. Отец многих тогда спас от гибели, писал поручительства за арестованных казаков.

«Многие думают, — горько говорил он мачехе, — что война наконец кончилась, а она идет против своих, страшнее германской...» Вскоре его арестовали, но казаки шибко заволновались, и его выпустили.

Пятнадцатилетней девочкой я встретилась впервые с Шолоховым. Немногим и он был старше — пятью годами. Жил тогда в Каргине, часто наведывался к своему старому базковскому знакомцу Федору Харламову. Тот, бывало, просил меня: «Сбегала бы ты. Полюшка, за Харлампием». И я бежала, звала отца. Помнится, подолгу засиживался он с Шолоховым в горенке Харламовых. До поздней ночи затягивались эти беседы...

Рассказы Шолохова в разных газетах и журналах уже тогда печатали, чуть ли не с 1923 года, и Шолохов быстро стал на Дону известным, хоть и был очень молод. Гута-рют, жена отца — учительница, читала шолоховские рассказы ученикам в школе, а отец в шутку заметил, что у него таких рассказов не на одну книгу хватит. Шолохов и пристал к нему с расспросами — как, да что, да где, да отчего, да почему Дон поднялся...

Шолохов дотошный был, отец подробно ему рассказывал, без вранья. Что подзабыл, у казаков уточнял. О том, что Шолохов пи

64

ВОКРУГ СВЕТА