Юный Натуралист 1972-04, страница 54

I

53

Здесь, на вырубке, возле низкого, но широкого, как дот, пня, догнивает неподъемный кряж — часть ствола некогда могучей ели.

На этом пне удобно разложить еду, а рядом затеплить костер, сесть и напиться чаю; потом, отдыхая, мечтать, привалившись к частым, упругим ветвям ивняка.

Тут же около пня в кучу сложены шпалы давнишнего лесовозного уса — временной узкоколейной дороги. Старые, забытые шпалы часто выручают меня: они долго горят, согревая в холодные ночи.

Я снимаю рюкзак, достаю чайник, еду, записную книжку и сажусь на еловый кряж.

Передо мною тлеет закат. Там увалами идут облака. Они приглушают отблески зари, затемняя и остальную часть неба, и потому уже видны первые ранние, пока еще бледные, крупные звезды.

На вырубке тепло — не то что в лесу. Там в густых ельниках все еще лоскутами лежит снег, а на нем следы: лисьи цепи, заячьи столбики. А вокруг — лужи, лужи...

Идешь днем по раскисшей лесной дороге — топко, жарко. Вынешь на ходу из карманчика рюкзака кружку, зачерпнешь воды, что от снежного сугробчика натекает в чистую лужицу, глотнешь — и заноют зубы.

Рядом же, в трех шагах, —■ другая чистая лужица. Она уже успела согреться и солнцем, и оттаивающей землею; из нее свободно напьешься, и потом так легко станет идти!

Звезд высыпает все больше, и светят они ярче. И луна тоже стала светлее. Свет заливает поляны, кусты; от одиночных деревьев, пней и сушин падают тени. Даже за карандашом по записной книжке тенью двигается темный колышек.

Неожиданно за спиною я улавливаю мягкий шелест крыльев. Вот он близится, вот уже и над самой головою...

Смотрю вслед затихающему шелесту и вижу двух молчаливо снижающихся вальдшнепов. Птицы садятся среди кустов в тридцати-сорока метрах от меня, и почти

тотчас над тем местом поднимаются две другие птицы. Это совы.

Они затевают игру: часто-часто хлопают крыльями, при этом складывая их не над собою, как это обычно делают голуби, а внизу, под грудью. Крыльями же издают прерывистые глухие звуки. Птицы еще и покрикивают: в их крике слышатся жалоба, горькая обида.

Вот в старом еловом острове ухает филин, и где-то вдали, точно заклиная, чуфы-чет тетерев. Турлукают по дорожным лужам и в низине, по ручью, лягушки. Шуршат сухими былинками и листьями под еловым кряжем мыши. И тянутся, тянутся минуты зазорья: и не вечер уже, и еще не ночь.

Шел я среди давних вырубок по шпалам узкоколейной дороги. Приближался к реденькому небольшому леску.

Там, на одинокой старой березе, высвистывая резко и звонко, с верещанием пел дрозд-белобровик.

Подойдя ближе, я остановился.

Дрозд умолк.

Я смирил дыхание, прислушался и уловил еще звук — струящийся гомон ручья.

Ручей бежал возле старого дерева, на котором только что пел дрозд-белобровик.

Я посмотрел вверх.

На самой вершине березы, заломленной когда-то не то ветром, не то снежной нависью, сидела эта и вправду белобровая птица.

Стал рассматривать ее... И вдруг услышал донесшееся с вырубки веселое бормотание тетерева.

Гомон ручья и тетеревиная песня удивительно живо слились — и потек знакомый с детства песенный переговор весенней воды с тетеревом-косачом.

Вскоре опять запел дрозд-белобровик.

И вот перекликанье ручья, дрозда и тетерева породило уже новую, еще неведомую мне песню!

И я слушал ее, слушал...

В. ВЕЕНЦЕВ