Юный Натуралист 1973-02, страница 39
НАШ ГОГА Папа принес дикого гуся: его кто-то на озере ранил. Гусь, высунув из сумки голову, испуганно смотрел на нас. Когда мы протягивали к нему руки, сердито шипел: «Ш-ш-ш» — и раскрывал большой плоский клюв. Один раз я не успел отдернуть руку, и гусь так меня ущипнул, синяк сделался. Хотя и было очень больно, и уж в глазах слезки на колесках, но я стерпел. Посмотрел на взрослых. А они на меня смотрят: ожидают, что я вот-вот разревусь. И тогда я быстро протянул руку и схватил гуся за шею, около головы. — Во! -— воскликнул я. Гусь попробовал вытянуть голову из моей руки, но я со всей силой держал его. — Ну ладно, — проговорил папа, видя, что победа мной окончательно одержана. — Отпусти его, а то задушишь. Я разжал руку и не успел отдернуть, как гусак снова цапнул меня за палец. — Видишь, рассердился на тебя, — сказала мама. Она взяла гуся и стала его гладить. Он почему-то ее не трогал. Наверное, видел в ней доброжелательницу. Гуся отпустили на пол. — Какой большой! — удивился я. Его голова на вытянутой шее доходила мне до плеча. Это был на редкость крупный гусак. Одно крыло его свисало на пол. Оно было перебито. Когда мы отошли, гусь побежал по комнате и залез под кровать. — Мама, как его будем звать? — спросил я. — Он серый. Значит, Серко. — Нет, — сказал папа. — Вот он познакомится с нами и сам скажет, как его зовут. Первые два или три дня гусь ничего не ел и все сидел под кроватью. У него сильно, наверное, болело раненое крыло. А может быть, он скучал по воле. Но, проголодавшись, гусь сам вылез из своего убежища и, подойдя к плите, где на полу в большом чугуне остывала пареная пшеница, торопясь и озираясь по сторонам, стал хватать теплое и мягкое зерно своими плоскогубцами. Это клюв у него такой смешной, как самые большие плоскогубцы у папы. Мне не терпелось узнать имя нашего квартиранта. И вот, когда гусь ел зерно,— в другой раз это было — папа, взяв меня за руку, потянул за собой. На цыпочках мы вошли-в кухню. Гусь увидел нас и отвернулся. — Полно! — ласково сказал папа. — Не дуйся. А скажи-ка, как тебя зовут? Гусь шагнул от нас, а потом, повер- 49 нув к нам голову на длинной шее, вдруг громко крикнул: — Го-го! — Браво! Браво! — поскликнул папа. — Слышал? — спросил он у меня. — А ну, повтори. — Гога, — ответил я, стараясь произнести это по-гусиному. —• Гога, — кивнул папа. — Я же говорил, что он сам скажет свое имя. — Гога, — раздалось за нами. Я и папа обернулись. Это Павлик, братишка. Он незаметно вошел в кухню и все слышал.— Гога, — повторил Павлик. Он захлопал в ладоши и запрыгал на одном месте: — Гога Mora! Гога Mora! Папа засмеялся. — А вот и фамилия его. Молодец, Павлик! А то ведь с одним именем-то как жить. Вскоре Гога по фамилии Mora стал брать корм из рук. Особенно он привязался к сестренке Тамаре. Она играла с ним, кормила его, даже залезала к нему под кровать, и он ее не клевал. Один раз, когда Тамара спала в маленькой детской комнатке, Гога подошел и, протолкав между решеток свой нос, принялся теребить красный бантик, завязанный у сестренки на голове. Тамара проснулась. Гога ткнулся ей в щеку клювом и в самое ухе крикнул: — Го-го! Тамара смеялась, а Гога ну вокруг ее кровати! Крыльями машет! Что тут поднялось в комнате — ураган настоящий! Со стола полетели газеты, мои рисовальные тетради. А Гога на стул. Мах-мах — и на комод. Столкнул на пол будильник. Тот как затрезвонит! Трезвона этого гусь не выносил. Мах-мах — и прямо с комода на крыльях в дверь. А там уж мауга. Он ее чуть с ног не сбил. Подобные проявления бурной радости у Гоги были часто. И это понятно. Гусь поправился, крыло поджило, и ему хотелось летать, мы же боялись выпустить его на улицу. Помню, как-то мама принесла от соседей серую кошку, Машку. Тамара с радостью схватила Машку, взобралась на стул и принялась разглядывать ее лапки и ушки. Гога, услышав звонкий смех сестренки, вышел из-под кровати и направился к своей любимице. Он протянул к Тамаре голову, но сразу же отдернул ее. Перышки на его шее поднялись. Гога, полуоткрыв клюв, угрожающе зашипел. Это он увидел Машку, которую принял |
