Юный Натуралист 1974-06, страница 6

примчался тут же Стодоля. Примчался без одной плетеной сандалии. Увидев, что и крепость цела, и трактор цел, простонал облегченно и тут же исчез — наверное, бросился искать сандалию.

А потом он воротился и, поглаживая ласково дверцу кабины, принялся успокаивать себя, Крыжа и его, Ваську:

— Ничего не случилось, хлопцы... Никакой катастрофы, хлопцы... Можете вылезать из кабины, хлопцы...

И когда соскочили наземь, маленький Крыж посмотрел еще раз на клетчатую кирпичную стену гаража и вдруг заплакал, тщетно пытаясь побороть свою слабость, неразборчиво бормоча оправдания и все же давясь слезами.

Тогда и Васька, и Стодоля отвернулись, и Стодоля растроганно сказал Ваське:

— А ты герой.

Васька ждал большего: восклицаний, рукопожатий, нескончаемых слов благодарности. Такое пережил он, что руки вдруг стали дрожать! А Стодоля внимательно посмотрел на него, вроде хотел отметить тень испуга на его лице, что ли, и повторил, как показалось Ваське, равнодушно:

— А ты герой.

И так взорвало Ваську это мнимое спокойствие мастера, так мало ему было вознаграждения за минуты опасности и риска, что он крикнул Стодоле, не стесняясь сейчас своей досады:

— А раньше не знали? Раз герой — посылайте на сенокос!

— Ну вот! — шутливо возразил Стодоля. — А кто уберег бы трактор, если бы ты был на сенокосе, на лугу?

3

Сколько раз за этот год жизни в общежитии, поднимаясь во тьме и приникая к окну на четвертом этаже, Васька ловил привычным взглядом фонари затона судоверфи, поздний освещенный автобус на шоссе, рубиновые бортовые огни теплохода на Днепре, и сколько раз оказывался подле него такой же полуночник, как он сам. Неповторимы эти осторожные разговоры в поздний час, когда вспоминаешь свою хату в далекой деревне, которую называешь не деревней, а вёской, и это белорусское слово тут же и еще ярче возвращает тебе твою вёску: старый журавль с обгоревшим со времен войны колодезным дубовым срубом, выросшая в воронке от немецкой бомбы липа, праздничные и поминальные сходки пожилых партизан с медалями на воскресных пиджаках.

Вот и теперь, натыкаясь на разбросанные возле четырех коек туфли, бранясь при этом покаянно и вслушиваясь, не разбудил

ли случайным стуком хлопцев, Васька пробрался к окну и подумал с завистью о том, как сладко спит Женька Дембицкий, вернувшийся загорелым, огрубевшим из учебного хозяйства. Завтра день занятий у этого удачливого Женьки, и завтра же после занятий Женька сядет за баранку грузового автомобиля и опять поедет туда, где шелковый шелест спелых трав.

И, представив сенокос, по-карнавальному веселых людей на лугу, Васька сокрушенно вздохнул. И даже обернулся, различая горячее шумное дыхание Женьки Дембицко-го, сраженного работой, хмелем луга.

Когда он пытался спросить у самого себя, отчего так рвется туда, где вот-вот разгорится сенокосная битва, отчего не сидится здесь, в Озерщине, ведь лето лишь теперь в зените и хватит еще с него, с Васьки, одуряющей работы, он тут же и возражал себе, роптал: нельзя сидеть в училище, нельзя его сильным рукам без дела, а дело он любит и почти выучился на трак-ториста-машиниста. Словно хотелось поскорее испытать, какой он тракторист, знаток машин, полезный человек!

Полуночники не спят, полуночники никнут к окну, высматривая в угольной тьме движущийся как будто не по воде, а по черной земле тихий теплоход, и кто-то из полуночников, такой же бодрствующий, как Васька, уже пробирался, громя, разбрасывая башмаки на полу.

— Ты чего, герой? — насмешливо спросил Васька, узнавая тщедушного Крыжа. — Что-нибудь страшное приснилось, Крыжовник?

— Как я... как я на гараж ехал, а? — зябким голосом сказал Крыж и вроде передернулся во тьме. — И как ты... как ты на кабину кинулся!

— А-а! — благодарно подхватил Васька. — Кошмары тебя мучают, Крыжовник. Ты забудь. А то еще закричишь спросонья!

Но Крыж опять и опять отдавался унылым воспоминаниям, покоренный незабываемой картиной, и Васька, уже не слушая все еще трепещущего человека, снова представил сенокос, луг и подумал с обмиранием, как хорошо было бы, если...

Он тут же нашарил на столе спичечный коробок, невесомую шариковую ручку, тут же выдрал из тетради в клеенчатой обложке прохладные листы и стал чиркать спичку за спичкой, забывая о том, что вдруг пробудятся все.

— Пиши, Крыжовник, пиши. Пускай твоим почерком. Вроде ради смеха. А если на самом деле удастся? — и Васька зажигал спичку от спички, дул на одну руку, на другую. — Только не волнуйся. Чтоб рука не дрожала. Пиши!

— Заявление? — услужливо подсказал Крыж.