Юный Натуралист 1979-07, страница 4

него какое-то... святое. Никогда не кричит даже на лошадей, но все слушают Бунинова очень уважительно. У него девять сыновей, две дочери и восемнадцать внукой.

— Васильич, так я по воду?

— Ступай, ступай, — кивает Васильич.

Кирюшка ржет от нетерпения. Я скармливаю ему хлеб с ладони. Он щекотно берет его вздрагивающими бархатными губами и внимательно жует.

Запрягаю Кирюшку в водовозку и выезжаю с конного двора.

Этого жеребца назвали таким именем неспроста, с усмешкой. Его отец — Свирепый — был действительно свирепого, дикого нрава, кусался, в любую минуту мог лягнуть. Васильич отучил его кусаться пареной репой. Лошадь кусает рукав, а в рукаве вместо кулака горячая репа. Лошади не умеют плеваться, так что урок на всю жизнь. Жеребенком Кирюшка был тихим и кротким, но к двум годам по злобе и дикости не уступал Свирепому. Васильич рассказывал: «В этой породе канадская лошадь все рвется на родину. А другая линия — дончаки — не пускает из степи. Вот и получился такой буйный характер».

Хутор вытянулся в одну долгую-долгую улицу, она обязательно ведет мимо дома Буниновых. Похоже, что хутор начинался когда-то с буниновского дома. Это самый красивый, просторный дом, синий с белым, весь в резных наличниках, узорах, петушках, солнышках. Если б не кони, Васильич, наверно, стал бы художником — даже кнутовища у него разукрашены резьбой и узорами.

Около этого дома Кирюшка сам замедляет ход. На скамеечке — доске, врезанной в стволы двух акаций, сидит шестнадцатая внучка Буниновых, Машенька. Она вскакивает, машет рукой. Кирюшка останавливается. Я хотел поздороваться по-буниновски, да забыл. Машенька садится рядом, и Кирюшка снова трогает рысцой. Пустая бочка скрипит и громыхает по белой дороге. Высохшая, перекаленная зноем грязь крепче бетона. Мы молчим.

На крыше последней хаты стоит и машет шестом Пара. У него голубятня. Он двоечник и второгодник. Наверно, потому и дали ему хуторские ребята такую кличку. Пара свистит в четыре пальца не то нам, не то голубям. Вынимает из-за пазухи белого почтарика и выстреливает в синеву. Машенька восхищенно и завороженно смотрит вверх. Это он для нее старается. Я поднимаю вожжу и резко опускаю — на атласной коже Кирюшки отпечатывается темный след, Кирюшка обиделся и помчал. Прости, Кирюшка. Это Пара виноват, не ты.

Васильич долго отучал своенравного жеребца от папиных привычек — кусаться, лягаться, опрокидываться на спину, чтобы сбросить седока. И отучил. Но несколько хуторских ребят погнали табун к водопою и устроили там «войнушку». Пара гонял на Кирюшке до тех пор, пока чуть не запалил его. И загнал в топкое место пруда, туда, где впадает речка Звонкая. Кирюшка утоп по брюхо в жирной раскиселеннон земле. Пара хлестать его. Подскакали дру гие ребята и тоже били. А Кирюшка увязал все глубже, он слишком тяжелый, не то что обыкновенные дончаки. И устал. А его били. Потом бросили и ускакали.

Лошади не умеют кричать. Хорошо, что в тот год дождей было мало. Когда проезжий тракторист увидел Кирюшку, у того на поверхности оставалась одна голова. Тащили его бульдозером, тащили и откапывали. После этого Кирюшка снова потерял доверие к людям, признавал одного только Васильича. Когда я приехал в мае на каникулы и прибежал к нему, Кирюшка заржал издалека — вспомнил, но близко не подпускал, храпел и становился на дыбы.

— Слав, — говорит Машенька и поворачивает ко мне лицо, — ты не будешь смеяться?

— Я? Смеяться?

— Можно, я подарю тебе... вот это?

— С какой стати!..

— Ты ведь уедешь завтра...

На моей ладони лежала медная бляшка — украшение для лба лошади. На тускло-темной, затертой по краям меди я прочитал: «1-й Казачий кав. полк».

— Ты деда спросила?

— Он знает.

Мне стало стыдно за грубость, за вопрос, за то, что я даже не подумал о подарке для нее.

— Сила подарок! — с трудом выговорил я. Не каждая лошадь носила такой умбон. Значит, лошадь была командирская. Васильич был ездовым у командования, запросто мог лошадь Буденного в поводу водить. «Кав.» — это, конечно, «кавалерийский». Казачий — значит, он казак?

Мы проезжаем мимо двух малых прудов с темно-зеленой водой. Утки беспрестанно ныряют хвостами кверху как поплавки. Значит, опять будет жара. Пруды обмелели, они в темной каемке недавней береговой линии. Вода здесь солоноватая, рядом солончаки, соль выступает по берегам белой изморозью.

После войны Васильич собрал всех сыновей и всех демобилизованных, и вырыли они самый глубокий колодец. Вода в нем оказалась сладкой. С тех пор Васильич — хранитель общественной воды. Он говорит: вода большое значение имеет, какая вода,

такие и люди. Светлая, быстрая, прозрачная — люди веселые, добрые, здоровые. А медленная, желтая, тягучая — люди хмурые, трудные, неприветливые.

На хуторе о колодце ходит легенда, будто Васильич, никому не говоря, собрал серебра и бросил туда, чтоб чище, здоровее и слаще была вода. Я спрашивал его об этом — улыбается, «мало что люди скажут». Колодезная вода выдается по ведру в день на семью. Степняки знают ей цену и зовут «буниновской».

А вот и верхний пруд, вода в Нем голубеет. Кирюшка убыстряет ход, почуяв ei свежий сырой запах.

Машенька бежит купаться. А я начинаю наполнять бочку. Кирюшка пьет закрыв глаза, так же бережно, как ел хлеб. На пригорке по желтому полю гречихи начинают струиться волны горячего воздуха. Как над костром. Я мочу в воде носовой платок и завязываю его на голове четырьмя узелками — тюбетейка. С непокрытой головой в степи нельзя.

10, 20, 30 ведер... Надо распрячь Кирюшку, пусть пасется по степи. Он рвется в степь от неприятного для себя места. На пологом песчаном холме арбузная бахча. Там стоит несколько машин, и девушки из огородной бригады ловко бросают вверх водителям спелые кавуны.

Я кричу Машеньке, чтобы взяла арбуз, и она приносит его на голове как индианка. Я кладу его в воду у берега, пусть остынет.

Звонкая пересохла, стала ручейком, не звенит. Я черпаю осторожно, чтоб не замутить: эту воду будут пить люди!

По дороге кто-то едет на велосипеде и свистит. 70 ведер... SO... Пот слепит глаза. Воды много, а напиться некогда. Васильич учил не пить перед работой.

— Искупайся, — говорит Машенька, но я даю себе слово — не раньше ста ведер.

Велосипедист въезжает в воду, бросает руль и плывет прямо в одежде. Конечно, это Пара. Он становится на середине — как обмелел пруд! — и кричит мне, что Бунинов велел собрать всех ребят.

— Васильич? — спрашиваю я.

— Иваныч!

Значит, сын Васильича — бригадир Кузьма Иваныч. Все взрослые на уборке. Раз бригадир зовет нас, значит, есть дело.

С каждым взмахом ведро тяжелеет.

Неожиданно подходит Пара. Мокрые штаны облепили ноги. Я облизываю пересохшие губы.

— Дай я, — говорит он как-то зло.

Я смотрю на ту низинку, где он чуть не утопил и бросил Кирюшку, и молчу. Не хочу, чтобы механизаторы пили его воду.

— Иди позагорай, — отвечаю я.

— Хуже будет, — грозит он. Зеленые глаза сужаются.

— Хочешь помочь, запряги Кирюшку.

Пара сжимает кулаки. Он знает, Кирюшка никогда не дастся ему в руки. Заржет, вздыбится, а то и лягнет.

Пара сильный, сильнее меня и умеет выкидывать всякие штуки — колесом пройтись или с крыши дома прыгнуть. Но он уже год как исключен из клуба «Золотая грива» — так хуторские назвали конюшню. Каждый вечер собираемся мы в конюшне, помогаем Васильичу, слушаем его рассказы, а то гоняем табун в ночное, на водопой или на пастьбу.

— Слабо запрячь? — спрашиваю я, бросаю ведро № роду и иду ловить Кирюшку.

Кирюшка отрывает голову от травы на мой посвист, но не идет, разглядывает подозрительно. Тогда я быстро падаю ничком наземь. Он любопытный и со всех ног несется посмотреть, куда я делся, что со мной стряслось. Первое время было страшновато слышать гулкий топот —• действительно земля дрожит — или сильное дыхание рядом. А вдруг затопчет? Но лошадь так искусно управляет собой, что может отдернуть копыто в сантиметре, остановиться как вкопанная.

Пара старается изо всех сил, но его старание мне не нравится. Васильич учит не спешить в любой, самой пустяковой, работе и каждое дело так делает, будто оно единственное на весь день, месяц или всю жизнь.

— Ты ил пить будешь? Замутил, песок гребешь! — напускаюсь я на него.

— Виноват, товарищ начальник, — Пара начинает черпать осторожнее.

Мы с Кирюшкой объезжаем пруд и входим в воду с противоположной стороны. У плотины поглубже, Кирюшка всхрапывает, фыркает и плывет. Вода приятно холодит ночной свежестью, я соскальзываю с его спины и плыву рядом, держась рукой за гриву. Золотая грива у Кирюшки от дончаков. Больше всего на свете лошади любят купаться. Сегодня мы купаемся вместе в последний раз.

Как это здорово! — плыть вот так рядом человеку и лошади и смотреть, как струятся волосы в воде колеблющимися сказочными водорослями.

Когда мы возвращаемся, Пара стоит с ведром и разговаривает с Машенькой.

— Уже спекся, работничек?

— Зачем ты так, Слава? — отвечает мне Машенька и достает из воды арбуз. — Он уже набрал...

Бочка действительно полна. По лицу Пары течет пот, а мне показалось — вода. Машенька осторожно опускает арбуз в бочку.

Мы быстро возвращаемся в хутор. По-чему-то я пускаю Кирюшку вскачь, хотя