Юный Натуралист 1983-12, страница 43
41 написана, но к которой уже подталкивает жизнь, опыт, большие наблюдения. И во всем стеснительность, какая-то целомудренная застенчивость — как бы не выпятить, как бы не переоценить себя. И только по нашей настойчивой просьбе иногда глухим голосом прочтет стих-другой. Свои, выстраданные, незаемные стихи. Но и тут же смущение — рано их, дескать, печатать. Это — для себя, пока эти строки для друзей. Надо еще работать и работать, надо их совершенствовать. Владимир Алексеевич был спор на ногу и необыкновенно легок на подъем. Он любил людей и не переставал восхищаться своей Родиной, которую облетал, изъездил, обходил. Эмоции бывают шумные, малозапоминающиеся, а у него они были глубокие, устойчивые — увиденное, познанное оставалось с ним навсегда, краски Родины, ее дыхание каждодневно обогащали его большой нравственный потенциал. Он экономил слово, потому что вкладывал в него искреннее чувство, он до последних дней числил себя учеником словесности, хотя уже мог преподавать ее. Немилосердная болезнь остановила ненаписанную книгу. Но она есть. Ее строки рассыпаны по страницам журнала, ее главы в памяти каждого из нас. Читатели Владимира Алексеевича шагнули во взрослую жизнь, другие пытливые глаза вглядываются и будут еще долго читать написанное им и оставленное нам в назидание. Неизбежность перечеркивает жизнь одного человека, но она бессильна перед памятью. Он ушел от нас, но он всегда с нами. В удачах и в поисках, в часы работы и в минуты отдыха. Потому как Владимир Алексеевич шел шагом щедрого человека. И такие следы не стирает время. «И сада вечное цветенье»—так назвал Владимир Кулагин рассказ, который стал последним. Так пусть же буйное цветенье садов, взращенных юннатами, будет вечной памятью их друга и наставника — Владимира Алексеевича Кулагина. Александр ВИНОГРАДОВ Владимир КУЛАГИН И САДА ВЕЧНОЕ ЦВЕТЕНЬЕ Рассказ До чего же не по-военному нарядным был май сорок третьего! Во весь рост вымахали травы, по речкам и оврагам белыми облаками растеклась черемуха, мирным дурманом тянуло от цветущих садов. И соловьи, знаменитые, курские. Они начинали свои перепевы в сумерки и не могли угомониться до утра. — Ишь, распелись. Не к добру это, не к добру,— ворчал командир батареи капитан Галыгин. Третьи сутки стояли мы в резерве, и это злило комбата, выводило из себя. Дважды за ночь раздавался его зычный голос: — Тревога, славяне! Танки у березовой рощи! На прямую наводку, вперед! Я выскакивал из землянки, ошалевший от оборванного сна, и, оскальзываясь на крутой тропке, бежал через овраг запрягать Гнедого и Венеру. Мои лошади ходили в коренниках, вот и старался успеть первым, чтобы не подвести 'ездового-напарника. Но, несмотря на эти учебные тревоги, жизнь такая мне нравилась. Ни бомбежек тебе, ни стального лязга движущихся на позицию вражеских танков. Лишь соловьи, их оглушительные трели да тихое похрумкивание стре-юженных лошадей. Как-то под утро разбудил меня отчаянный визг тормозов «студебеккера». «Лешка приехал. Не может без фокусов»,— мелькнуло в голове. И вправду, Лешка стоял уже около нар в землянке, разглядывая спящих бойцов. — Крутов! Крутов! — громким шепотом звал он меня.— На выход! Собирайся быстрее! Любимец комбата, шофер Лешка Супру-ненко всегда появлялся не вовремя. Если он звал кого, надо было ехать или за снарядами, или за фуражом. Так вышло и сейчас. Уже рассвело, когда показалась впереди маленькая деревенька в десять-двенадцать дворов. Лешка обогнул ее прогоном и притормозил у старых колхозных конюшен. — Свои. Держи пропуск,— обратился он к часовому. А потом заговорщицки зашептал мне: — Вон склад. Быстрее получай овес. К обеду на батарею позарез нужно. На мой стук в сырые массивные ворота отозвался могучий бас: «Кого еще принесло? Счас, счас!» И действительно, тут же откуда-то сбоку (там, видно, была отдельная дверь) появился высокий старшина. |
