Костёр 1967-02, страница 54

...Утреннее солнце начинало обход двора именно с этого угла. Мы приходили в школу рано, за час до завтрака, садились на доски, что лежали вдоль стены, прислонялись к теплой уже штукатурке и млели на солнце.

Так было и в это утро. Я пришел и сел на свободное местечко, привалился к стене и закрыл глаза. Это было блаженное состояние, когда не думаешь ни о чем, кроме предстоящего завтрака — он маячит впереди, как праздник.

Кто-то сильно толкнул меня в плечо. Открываю глаза — Камыш.

— Але, — говорит Камыш, — профессор велел передать — завтра в двенадцать. Здесь, на дворе.

Значит, завтра... Завтра это проклятое воскресенье.

...У Камыша лицо круглое, лоснящееся, все в веснушках. Камыш каждый день ходит на Андреевский рынок. Маклачит. Что он там продает, неизвестно, только возвращается всегда с буханкой хлеба за пазухой. Он идет вразвалку через мост Лейтенанта Шмидта, а мы стоим на набережной и ловим рыбу. Когда он проходит мимо нас, мы поворачиваем головы в его сторону, а он отламывает корочку и кидает в рот...

— Передай своему профессору, что я не приду, — говорю я чужим тонким голосом.

У Камыша круглеют глаза.

Резким движением он хватает меня за ноги.

Не пошевелиться. Камыш наклоняется ко мне и шипит:

— Придешь?

— Пусти....

— Придешь?

Я хочу плюнуть ему в лицо, а плюнуть нечем — сухо во рту. Он начинает возить меня по земле.

— Придешь?

— Нет!

— Придешь?

— Нет! Нет! Нет! — кричу я и неожиданно чувствую, что свободен.

Я поднимаюсь с земли и вижу: против Камыша стоит мальчишка на костылях. Вернее, на одном костыле. Другим он замахнулся на

Камыша:

— Проваливай.

Тихо и спокойно сказал: «Проваливай».

Камыш злобно сплевывает, подымает свою сумку и, погрозив мне кулаком, уходит со двора.

— Не дрейфь, — говорит мне мальчишка, — не таким носы сворачивали. А где здесь жратву дают?

Лицо у него будто толстое, а если приглядеться — видно, что опухшее.

— Здесь, — киваю я на окна столовой. — В девять откроют. Ты что, раненый?

— Ноги-то? Нет, цинга. Меня из детдома прислали. Через неделю поеду с вами в подсобное. Траву буду жрать. Пройдет цинга...

Так я познакомился с Ваней Воиновым.

Селедка

Я выхожу из трамвая у памятника Суворову, поворачиваю на улицу Халтурина и иду в сторону Эрмитажа. У меня за спиной зеленый солдатский мешок, в нем десять турнеп-син и двадцать четыре картошки. Две недели я таскал их с поля за пазухой и прятал под матрац.

Мешок оттягивает плечи.

Вот и дом, третий от угла. Парадная. Навстречу спускается Николай Петрович. Он у тети Сони второй муж. С первым она разошлась еще до войны.

Николай Петрович останавливается. Я говорю ему:

— Здравствуйте! — и опускаю глаза.

Сейчас он скажет: «А, явился. Ну, не ожидали мы от тебя такой гадости. Хорош гость, нечего сказать...»

— Софья Николаевна дома, — говорит он сухо, — а я, извини, тороплюсь.

«Извини, тороплюсь...» Ненавижу эту вежливость! Лучше бы сказал прямо: ты вор, ты обокрал наших детей, я тебя презираю.

Медленно подымаюсь по лестнице. Стою на каждой ступеньке. На площадках стою. Полгода прошло с тех пор, как я был тут.

Только бы она не кричала. Пусть спросит, как это случилось, я все расскажу. Пусть она хотя бы начнет: «Мы сидели в комнате...»

Да, мы сидели в комнате, прямо в пальто, холодно было. Костик и Кира лежали в кроватях. Кира болела. Она нашла в шкафу какие-то вредные таблетки и съела их с голоду.

— Да, да, это были ужасные дни, — скажет тетя Соня, — слава богу, все позади. Ну, а потом...

Потом я стал ерзать на стуле и ты сказала: «Иди на кухню, там ведро. Это ужасно, что мы так много пьем. Носить с пятого этажа, представляешь...» «Надо держать себя в ру

%