Костёр 1967-10, страница 17

1

— В 1907 году я попал в ссылку. Это была моя первая ссылка! Дали мне поселение в Онеге, это город такой на берегу Белого моря, в устье реки Онеги. Чудесный городишко! Тихий, поэтичный, весь деревянный — от домов до тротуаров. Там я и поселился у Порфи-рия...

— Как — у Порфирия? А не в тюрьме? — удивился я.

— В тюрьме я отсидел сначала в Петербурге, а потом в той же Онеге, а потом вышел на поселение, под надзор полиции. А на квартиру встал у Порфирия, вернее, у его отца — Пантелея Романовича. Со мной стояли еще двое — Сайрио и Бакрадзе. Дом у Пантелея Романовича был огромный! Сколько у вас комнат было, Порфирий?

— Почитай, двенадцать было дак! — сказал Порфирий.

— Замечательный дом! И стоял красиво — на окраине Онеги, над морем, на горочке.

С удовольствием вспоминаю то время, хоть и был я тогда в ссылке! Всегда так бывает: мучаешься и страдаешь, и мерзнешь, и бог знает что, а потом вспоминаешь все это с удовольствием! А почему? Потому что — люди! — всегда и везде встречаются прекрасные люди! И в тюрьме, и в ссылке. И вспоминаешь ты потом, через много лет, именно этих славных людей, а вовсе не свои страдания, и кажется тебе, что прожил ты прекрасное время... Много было в Онеге хороших людей, ссыльных товарищей, революционеров, да и местных. Вечеринки мы с ними устраивали, на рыбалку ходили...

Признаюсь, я был немного разочарован: как же так? Ссылка — я думал, это что-то страшное, а тут на тебе — вспоминает ее дядя с удовольствием!

— А вы не работали? — спросил я.

— Мы были политические! — сказал дядя.— Понимаешь? Не просто уголовники какие-нибудь. Мы получали десять рублей в месяц на питание, на одежду и квартиру. Жить можно было, не ахти как, но сносно. Правда, под конец мы вообще прекрасно жили — Пантелей Романович нас пригрел. Сначала он смотрел на нас косо, а потом подружились, когда выяснили наши взгляды на жизнь...

— Ты тогда отцу глаза открыл! — сказал Порфирий.

— Ну уж и открыл! Он и сам во всем разбирался. Социалист был по убеждениям. Философ. Разве что не член партии. Как тогда говорили — сочувствующий...

— Он вас потом за сыновей почитал: тебя, Сайрио и Бакрадзе, — сказал Порфирий.

Он вдруг рассмеялся тихо;

— Расскажи-ка Мише, как вы митинговали на кладбище. Ему интересно будет.

— А-а, ты помнишь? «Берегового петуш-ка»-то пугали?

— Какого «Берегового петушка»? — не понял я.

— Так мы звали полицейского исправника. Дурак был и пьяница, все по берегу бегал да хорохорился. Потому его и прозвали «Береговой петушок». Он следил за ссыльными: чтобы митингов не устраивали, население не смущали, не собирались бы больше трех человек. Зайдет, бывало, к нам, а Ульяна Тихоновна — мать Порфирия — сразу ведет его в горницу, чай с ним у самовара распивает, о жизни беседует— он и доволен. А мы в дальней комнате с товарищами проводим политзанятия. Один делает доклад, а остальные конспектируют, скажем, «Капитал» Маркса. И Пантелей Романович часто с нами сидел...

Как-то «Береговой петушок» нас прижать задумал. Донесли ему, что мы собираемся в доме Пантелея Романовича. «Прекратите,— говорит, — свои сходки! Чтобы у меня ни-ни!» Перестал нам деньги выдавать, два месяца задерживал. Сначала мы с ним по-хорошему, а потом говорим: сделаем мы тебе, Петушок, подарочек к празднику! На пасху и устроили— демонстрацию по городу со знаменем и митинг на кладбище, маевку.

Раньше мы наши митинги тайком устраивали, а тут в открытую — в знак протеста. «Береговой петушок» чуть не помер со страху! Испугался, что начальство архангельское узнает. Тогда ему несдобровать. А мы ему сказали: «Кормишься от нас, так молчи, а то хуже будет!» В тот же день он нам деньги выдал и больше в нашу жизнь не вмешивался.

— Это ты организовал? — спросил я.

— Это организовал Бакрадзе, он вообще отчаянный был человек. Так мы прожили у Пантелея Романовича год. Бакрадзе нам все покоя не давал — бежим да бежим! Очень тосковал он на Севере по жаркому солнцу, по своей Грузии. После тюрьмы мы на свежем воздухе очень окрепли. Только Бакрадзе не поправился— у него была чахотка. Перед тем как на поселение попасть, он пять лет в тюрьмах отсидел, в кандалах. Руки и ноги у него — в запястьях и щиколотках — от кандалов совсем тонкие стали. Все время кровью харкал. Белый был, как воск, а красивый: борода окладистая, черная, тонкий нос, глаза черные, как угли. Было ему уже лет под пятьдесят. Он был старый революционер, народоволец. Хорошо знал Желябова и Перовскую. Кстати, он был со мной из одних мест — из-