Костёр 1967-11, страница 23

Да правда же! — сказал я раздраженно. — Я просто так свистнул. Никакого нет поражения!

— Бедное поражение!—сказал дядя. — Никто не хочет быть его родственником. Это всегда так...

И тут я рассердился, оторвал от камня рюкзак и пошел вперед.

— Ого! — воскликнул дядя.

А я молча шел вперед. У меня вдруг неизвестно откуда появилась сила. Чанг сразу побежал вперед к Порфирию, а дядя шел позади меня, что-то там рассуждая о поражении и победе, но я к нему не прислушивался, да и плохо было его слышно: под ногами шумел ручей, и сапоги гремели по камням. Я шел и шел, слушая дядю, шел злой на самого себя и немножко на дядю за его разговоры о поражении, и вдруг я заметил, что реки на моей голове не шумят! Они иссякли!

Голова была сухая — и шея, и грудь, и плечи — весь я высох, еще когда стоял, прислонясь к камню — я больше не потел, только спина у меня была мокрая от рюкзака.

«Наверное, сошло десять потов!» — подумал я. И крылья! За спиной я почувствовал крылья! Я шел теперь совсем по-другому: шел легко\ Рюкзак уже не так тянул меня книзу, и ноги не дрожали, это было поразительно, вы можете мне не поверить, но это было именно

так: я летел, как на крыльях.

— Гром Победы раздавайся!

Веселися, храбрый росс!

пропел дядя.

Я оглянулся и увидел солнце: оно стояло вровень с дядиной головой, просвечивая сквозь березы и сосны, ярко-красное, с ровными краями— незакатное солнце.

Солнце! — крикнул я, не прерывая движения. — Красота!

— Полночь! — сказал дядя.

Я опять посмотрел вперед — ручей поворачивал здесь направо — и я повернул по нему направо, обогнув скалу, из-под которой вытекал ручей, и вышел на открытое место.

Лес тут кончался, и склон кончался, была голая лысина сопки, и с нее открывались синие горы, покрытые снегом, и на фоне этих гор торчал дядин рюкзак и мешок Порфирия, и сидел на камне сам Порфирий, освещенный солнцем. Свет солнца был серебряный, рассеянный, без теней, несмотря на то, что само солнце было красным, и в этом рассеянном свете четко сверкал каждый камень на рыжей лысине сопки, и каждый вересовый кустик, и огромный резкий силуэт Порфирия, и синие с белыми прожилками снега горы вдали на фоне ярко-зеленого неба.

сказал я.

дядя.

Я быстро преодолел последние несколько метров и скинул свой рюкзак на землю; освободившись от него, я почувствовал, что падаю вперед. Потом я с наслаждением растянулся на земле, положив гудящие ноги на камень, как советовал дядя, чтобы кровь от них отливала.

Дядя подошел и сел рядом с Порфирием на камень. Они, конечно, сразу закурили. А мне дядя достал из кармана конфетку, и я засунул ее в рот и стал сосать, не раскусывая. Чангу дядя тоже дал конфетку, но он ее сразу проглотил, громко щелкнув челюстями.

— Здесь будет привал? — спросил я.

— Это зависит от некоторых людей, — сказал дядя.

— От каких «некоторых»?

— От некоторых,— повторил дядя, и я сразу понял, что эти некоторые люди — я, в единственном числе.

— Мне что! Я могу идти еще! — Мне стало легко.

Поздравляю с десятым потом! — сказал

Полночи ходу — и мы на реке, — сказал Порфирий.

Дело в том, что нас вел Порфирий, вел без всякой карты, по одному ему известным тропам, даже без компаса — к реке Ниве, от которой мы ушли и к которой должны были опять прийти.

— Будем идти, если ты не возражаешь, сказал дядя. — А днем поспим.

Мне что! — повторил я.

Это я сказал так, нарочно, потому что я, конечно, устал, но я не мог сказать иначе, потому что чувствовал, что надо идти, иначе просто нельзя, это видно было по Порфирие-ву лицу, которое было совершенно бесстрастным и свежим, как будто он вовсе не прошагал только что вверх по склону, а сидел где-нибудь в избе, распивая чаи. Поэтому я и сказал «мне что» — глядя на Порфирия, к тому же мне стало действительно легче.

— Жирок скинешь маненько, полегшает. сказал Порфирий.

— А где Нива? — спросил я. Там, — кивнул Порфирий вниз под сопку.

Я приподнялся и увидел внизу белую поло-

сказал я.

Без

ску застывшей реки.

— Здорово вы так идете, карты.

— Пошто она мне, — сказал Порфирий.

— Они же все одинаковые, сопки, — сказал я. — В них можно запутаться.

— Конечно, можно запутаться, если не знаешь,— ответил дядя. — Для тебя всяк хребет на один портрет, а для Порфирия они все раз-

21