Костёр 1967-12, страница 20

МЕНЯ ЗОВЕТ ПАНТЕЛЕЙ РОМАНОВИЧ!

Отцу Порфирия я старался на глаза не попадаться. Я помнил слова дяди, что это человек очень строгий, старого закала, что он видит человека насквозь, до нитки, до струны душевной, что его все в доме любят и вместе с тем очень боятся, трепещут перед ним, что лучше всего ему не попадаться на глаза.

Дядя сказал, что я должен быть артиг — это немецкое слово, слово узкого значения, потому что оно касается только детей, это детское прилагательное, и вместе с тем это очень емкое слово, потому что оно включает в себя много значений — артиг значит вежливый, прилежный, воспитанный, скромный, спокойный, сдержанный — в общем, интеллигентный ребенок в высшем значении этих слов! Вот что такое артиг\ Между прочим, в присутствии Пантелея Романовича, как я заметил, все старались быть артиг, даже взрослые, иначе и быть не могло. Такой уж был человек Пантелей Романович!

И я, конечно, тоже всегда старался быть артиг.

Пантелей Романович всегда присутствовал в доме, даже когда его рядом не было. Все в доме делалось по заведенному им порядку. Порядок этот был заведен много лет тому назад, еще когда меня не было на свете, даже дяди не было на свете, многих людей еще не было на свете, нескольких даже поколений, и вас, мой дорогой читатель, тоже не было на свете — вот как давно был заведен порядок в доме Пантелея Романовича Вето-шина!

Когда бы я ни вставал, пока мы там жили, Пантелей Романович всегда уж был на ногах и что-то делал в своей комнате. Меня очень интересовало, что он там в своей комнате делает, но узнать это было невозможно!

Видел я Пантелея Романовича лишь изредка, да и то когда бывал в доме, а я редко бывал в доме, я все играл с Митей, сыном Порфирия, на берегу залива, возле соляной пристани, где выгружали соль из барж и где на берегу стояли старые разбитые рыбацкие карбаса.

К завтраку отец Порфирия никогда не выходил: мы всегда сами завтракали — Порфирий с женой и Митей, и я с дядей, и Чанг — Пантелей Романович выходил только к обеду или к ужину. Зато обед и ужин никогда без него не начинался и не кончался. Все садились, когда он садился, а когда он вставал из-за стола — все сразу вставали. Если ты вдруг чего-либо не доел, ты все равно должен был встать, потому что «выть» кончалась —

«выть» по-поморски еда, прием пищи. Но я заметил, что когда старик клал на стол ложку или переворачивал вверх дном свою огромную фарфоровую чашку с китайским рисунком, подавая знак, что обед или ужин закончены— все почему-то успевали к этому времени наедаться, и даже я успевал наедаться, а я совсем не спешил, ел нормально, как всегда, но, конечно, больше, нежели всегда—■ в Москве, например. И еще я заметил, что обед или ужин бывали здесь не просто обедами или ужинами, когда все садились за стол и ели, не просто поглощением пищи—-каждый обед и ужин был торжеством. Ничего торжественного не было, все было просто и очень обыкновенно, и вместе с тем все была торжественно. И вообще в этом доме все было торжественно. И засыпание было торжественным, и пробуждение по утрам. И работа была торжественной. Все делалось не спеша и торжественно, и вместе с тем быстро и ладно, без лишней суеты.

У пас дома, в Москве, тоже бывали торжественные обеды и ужины, и даже очень торжественные! — но они бывали по праздникам или по особым случаям, а ежедневные обеды и ужины вовсе не были торжественными, а такими, что я их иногда даже не замечал. Иногда я обедал с мамой, иногда с папой, иногда с дядей, а иногда вместе со всеми, а иногда один, но я обедал и забывал* что обедал! Думал вдруг, что не обедал, а оказывается — обедал! Или наоборот: думал* что обедал, а на самом деле — не обедал! Вот как бывало v нас в Москве!

щ/

А здесь так не бывало, здесь нельзя было забыть ни обед, ни ужин, потому что все всегда ели вместе, редко когда кого не было, и то по уважительным причинам, и стул отсутствующего всегда стоял на месте, и прибор стоял на месте, а присутствующие ели молча, только после ужина иногда за чаем разговаривали или в какой-нибудь праздник — но тогда уж разговаривали далеко за полночь, до утра даже, до следующего полудня, и громко пели песни, как у нас в Москве не поют, и солнце все время светило в окна, светило сутки напролет, то в одно окно, то в другое, со всех сторон заглядывая в дом, потому что в комнате было шесть окон, по два окна с трех сторон* и все эти окна были густо заставлены геранями — красными, белыми, фиолетовыми — и всегда на этих геранях играло солнце, и даже в пасмурную погоду в доме тоже было всегда светло — летний день длился здесь беа конца!

18