Костёр 1967-12, страница 18

мокрого дерева, плот чуть-чуть покачивало, как колыбель, и это было приятно.

— Все это похоже на притчу, — сказал я полусонно.

Дядя промолчал.

И вдруг меня осенило! Меня озарила гениальная мысль! То ли струна во мне зазвенела, то ли просто нашло вдохновение — я даже присел на плоту:

— А что сказал по этому поводу «один человек»?— звонко спросил я, хитро глядя на дядю. — Не написал ли этот «один человек»,

U

О

о

твои древнии поэт, стихи по поводу этой ниточки? А?

— Циник ты! — растерянно сказал дядя.

Я видел, что дядя смущен. Значит, я не ошибся!

— Это ты писал все стихи! — сказал я, пружинисто вскочив на ноги и протянув вперед правую руку с повернутой вверх ладонью и указующими на дядю перстами. — Ну? Ты? Отвечай!

Я стоял в позе Пилата с картины художника Ге «Что есть истина?». Это я потом понял, что я стоял в этой позе, а сейчас я просто стоял, возбужденный до крайности.

Я видел, как покраснел дядя.

— Ты писал! Ты писал! Ты писал! — кричал я, подпрыгивая на бревнах. — И «Стихи о Поражении», и «Сороконожку»! Все ты! Глядите—поэт нашелся! Порфирий, у нас поэт нашелся!

— Ну, что же! — ответил Порфирий. — Раз может дак! Раз у него талант! Я вот не могу.

* * *

Плот все бежал и бежал, река хлюпала под бревнами и ревела возле камней, которые мы обходили, солнце опускалось все ниже и ни-

же, а мы все катились и катились к морю.

Дело близилось к ночи, и мы оделись, потому что стало прохладно.

— Ты бы лег да вздремнул, — сказал дядя. — Я постелю тебе палатку.

— Не спится, — сказал я. — Разные мысли лезут в голову...

— О чем? — спросил дядя.

— Да самые разные! О том, что мы скоро уедем. И о Потапыче. Рассказал бы чего-нибудь. Какую-нибудь новеллу.

— У меня тоже чемоданное настроение,— сказал дядя. — А когда у меня чемоданное настроение, я не могу сосредоточиться.

— Может, вы расскажете, — обратился я к Порфирию. — Вы же видели Потапыча в Онеге? Он у вас жил?

— У нас жил, — просипел Порфирий.

— Вот и расскажите!

— Куда уж мне рассказывать после Ивановича! После Ивановича лучше помалкивать!

Ну, не говори, — улыбнулся дядя. — Ты прекрасно рассказываешь. Как ты нам рассказал о Михайле! Правда, Миша?

— Правда, — сказал я.

— О своем дак рассказываю, — отозвался Порфирий. — Каждый о своем умеет рассказывать...

— А куда он дальше делся — Потапыч? —

спросил я.

— Бежал за границу, — сказал дядя.

— К сестре?

— К сестре.

— И что он там делал?

— Учился, — сказал дядя. —И работал с немецкими товарищами. С немецкими коммунистами. А в 1914 году началась мировая война, и Потапыч стал гражданским военнопленным.

— Как — гражданским военнопленным?

— Он учился в Берлинском университете,— сказал дядя. — Будучи русским подданным. Когда началась война, всех штатских русских объявили гражданскими военнопленными. Они не имели права никуда выезжать без ведома немецких властей и должны были каждую неделю отмечаться в полиции... Потапыча там встречали словами «руссишес швайн»: «А! Руссишес швайн! Гутен таг!»

— Это значит «русская свинья»?

— Совершенно верно!

— А почему они так говорили?

— А потому, что это были такие же сволочи, как и наши русские жандармы!

— И долго так продолжалось?

— До семнадцатого года: в семнадцатом году наконец победила Октябрьская революция! И Потапыч вернулся домой, в Россию. Но это уже была другая Россия — Советская. И повесть это уже другая. Когда-нибудь я тебе все расскажу!..

У него еще много было приключений?

— Хватало! — сказал дядя.

Он достал свою трубку, набил ее табаком и раскурил.

— Знаешь, что запомнилось Потапычу на всю жизнь, когда он приехал в Петроград семнадцатого года? Его первое впечатление?

— Что? — спросил я.

— Белый снег и красные флаги! Горы белого снега, который никто не убирал! Й красные флаги! Повсюду! Это было тогда удивительно!

Ф

— Ты видел у меня синие тетрадки? — спросил он, помолчав.

16