Костёр 1968-07, страница 41

Мать сразу же согласилась отдать сына, и теперь изредка присылала ему короткие письма, где своим крупным почерком, странно разрывая слова, писала об огороде, о братьях и сестрах и о том, как тяжело жить на свете. Дионисьо было шесть лет, когда он уехал из деревни, и еще шесть он прожил у Эзекиэля и Марианы. О матери у него сохранились воспоминания смутные и печальные; думая о деревне, он представлял себе дома с навесами над входом, площадь и весенние сады, горьковато и прекрасно пахнущие влажной землей. А теперь он привык к запаху лавки, запаху перца, мыла и' специй; и к соленому ветру, что, прилетая издалека, из-за рыбачьих кварталов, гнал по равнине, к лачугам, жаркую белую пыль.

Жалованья Дионисьо не получал, но Эзеки-эль часто повторял, что скоро вся лавка будет принадлежать ему, их приемному сыну, ему и только ему. Дионисьо ел за обе щеки, как Эзекиэль. Как у Эзекиэля, у него за едой блестел от масла подбородок и края губ. И как Эзекиэль, он в промежутках между завтраком и обедом и между обедом и ужином приготовлял себе большие бутерброды с ветчиной, колбасой, сыром или мармеладом. Дионисьо мог есть все, что хотел, в любое время. Кроме того, в семь часов он поднимался наверх и причесывался, щедро поливая себя одеколоном с сильным запахом фиалок. Потом он снимал халат и, хорошенько вымыв руки, отправлялся в Академию изучать счетоводство.

Словом, Дионисьо жил в достатке, и все было бы хорошо, если бы не Манолито и его банда. Манолито и его банда жили в лачугах.

Это была орава загорелых мальчишек, худых, жестоких, непослушных и веселых. Они притягивали Дионисьо неудержимо. Манолито и его банда собирались на пустырях, за лачугами; у них были свои секреты, они играли в дикие увлекательные игры. Глядя на Манолито и его банду, Дионисьо начал задумываться о друзьях. О друзьях, об играх, о приключениях. Обо всем, чего у него никогда еще не было.

Дионисьо много раз пытался добиться их дружбы. Но Манолито и его банда не подпускали его к себе. Для них он был «лавочником».

Обитатели лачуг смотрели на лавку с жадностью и ненавистью. Мало-помалу Дионисьо понял это. Лавке не доверяли, но без нее было не обойтись. В лавке было все, что нужно, но отпускали там только за наличные (требовали их, конечно, лишь с обитателей лачуг).

— Видишь ли, Дионисьо, — вполголоса по

учал Эзекиэль приемного сына,—дону Мар-селино и донье Асуньон — им можно верить и отпускать в кредит, потому что они богатые. А тем, из лачуг — нельзя, потому что они бедные. Никогда не забывай этого.

В конце концов Дионисьо понял это наставление, хотя с первого взгляда оно казалось ему непонятным противоречием.

Понял он и то, что ребята из лачуг сторонятся его. Он помнил, как однажды к вечеру Манолито зашел в лавку, а он в это время приготавливал себе бутерброд с мягкой свиной колбасой. Он размазывал колбасу по хлебу, помогая себе большим пальцем. Палец был заклеен грязным пластырем, потому что он недавно порезался, отрезая сто граммов сыра. Вдруг он почувствовал на лбу какой-то странный зуд, словно его пощекотали. Он поднял голову и увидел круглые глаза Манолито, в упор смотревшие на него, на его большой палец, заклеенный грязным пластырем, на колбасу, размазанную по хлебу. И что-то заставило его повернуться спиной. А Эзекиэль между тем недовольно спросил у Манолито, что ему надо.

— Пачку соли... — ответил Манолито.

Эзекиэль спросил еще недовольнее:

— А деньги у тебя есть?

Да, ребята из лачуг не любили его. Его не любили, и, может быть, поэтому ему еще больше хотелось войти в их банду. Особенно летом, когда они с радостными воплями сбегали на берег, к морю. Но было ясно, что его не любят. А те немногие разы, когда его принимали в игру, он приходил домой, весь переполненный новыми знаниями, и потом долго не мог уснуть.

Однажды Эзекиэль дал ему двадцать дуро. Самые настоящие двадцать дуро. Дионисьо давно уже клянчил:

— Крестный, у меня в кармане пусто... Крестный, дайте мне хоть монетку, пускай я ее даже и тратить не стану. У всех мальчиков в Академии есть деньги...

Эзекиэль отрицательно качал головой:

— Деньги — нет, Диони. Ты же знаешь, что когда-нибудь вся лавка будет твоей. Ешь ты сколько влезет и от работы не умираешь. Чего тебе еще? Зачем тебе деньги?

Перед этими доводами Дионисьо замолкал, не зная, что сказать. Пожалуй, он мог бы ответить: «Для форса». Но, конечно, не решался. И вдруг, в одно прекрасное утро, когда он подметал лавку, Эзекиэль сказал ему:

— На вот, держи и больше не хнычь. Только смотри, истратишь — плохо будет. Спрячь деньги так, чтобы они тебе и на глаза не попадались.