Костёр 1972-04, страница 15

что без головы и без рук! И мне почему-то хочется на них шляпы надеть.

У Зусмана очень интересная комната — когда в нее входишь, кажется, что в ней много народу — это потому, что у стены собрались манекены. Они там как будто шепчутся. Потом только видишь, что они безголовые.

— А еще какие рукава бывают? — спрашивал я.

— Больше никаких не бывает!

Тут открывается дверь и входят Вовка с Жариковой. Вовка весело кивает мне и швыряет на диван свой ранец.

— Сейчас Вова будет уроки делать, а потом рисовать!— громко говорит Жарикова. — Так что ты, Юра, иди-ка лучше домой...

Я грустно беру со стола свой лоток с яблоками. Вовка провожает меня до двери.

— Выходи через час во двор, — шепчет лн. — Нарисую ей одну картиночку — и сбегу... Жди меня там!

— Давай, давай, товарищ пионер! Принимайся за дело!— слышу я за спиной трубный глас Жариковой.

Вовка

Вовка — это мой самый близкий друг! И я его люблю!

Конечно, он не такой уж красивый, Вовка. Он рыжий. И все лицо у него в веснушках. Даже зимой. Но не в этом же дело. Он же не девчонка, чтобы обязательно быть красивым. Так мама говорит. Зато Вовка ловкий. И сильный. И умный. И еще он за меня во дворе заступается. Когда Вовка во дворе, тогда я спокоен: никто меня не обидит. И моя мама тогда спокойна. Потому что Вовка каждому сдачи даст, кто захочет меня обидеть.

Не знаю, почему мы так с Вовкой подружились. Наверное потому, что нам с ним всего интереснее. Ему со мной интересно, а мне с ним. Вовка ведь все знает, про все рассказать может. И про машины он знает, какая какой марки — «Форд», или «Амо», или «Линкольн» — и про самолеты он тоже знает. И про радио знает, а про радио в моем детстве никто почти не знал. Ни у кого в нашей квартире приемника не было, а у Вовки был! Он его сам в Доме пионеров собрал, «детектор» называется. Там такой маленький кристаллик под стеклом — тыкаешь в этот кристаллик рычажком с проволочкой на конце и ловишь разные станции! «Коминтерн», например! А можно и заграницу поймать! Ночью, когда все спят...

Но лучше всего Вовка умеет рисовать. «Он будет большим художником!» — это все всегда говорили. Особенно Жарикова, его мачеха. Настоящая Вовкина мать давно умерла, он показывал мне ее карточку в альбоме. Тайком показывал, когда Жариковой дома не было. Вовка говорит, что она не любит, когда он вспоминает свою настоящую мать. Вовка говорит, что Жарикова его ревнует к умершей... Странно, правда? Что к ней ревновать, когда она все равно умерла! Но такой уж она, Жарикова, человек. Она Вовку очень любит. И Зусмана она очень любит. Она их обоих ко всем ревнует. Хочет, чтобы Вовка стал человеком. Она все время об этом твердит. Как будто Вовка не человек! Он ведь и так человек! И еще какой человек, скажу я вам! Очень хороший человек...

Мне иногда немножко жалко Вову, что у него не мать, а мачеха. Хотя я ему этого не говорю. Мама сказала, что это неудобно говорить. Надо Вову просто уважать, и все. Потому что он добрый. И самостоятельный. Он всегда сам уроки делает. И пол в комнате моет. И обед иногда готовит, когда Жариковой некогда. Он в школу ходит один с первого класса, с самого первого дня! Согласитесь, что это редкость! Обычно всех мамы в первый раз в школу приводят. А Вовка сам пошел, и даже не плакал. Он мне рассказывал. Такой уж он самостоятельный человек.

Первое письмо Воровскому

В нашем дворе я часто гулял один. Вовка редко бывал во дворе, он ходил в школу, а потом делал уроки и рисовал — времени у него было мало. Моей маме некогда было со мной гулять, она все время работала и, когда я гулял, смотрела на меня из окна. Так что я был во дворе большей частью один, правда, не совсем: со мной еще был памятник Воровскому. Он-то всегда был во дворе, в любую погоду! Поэтому я не особенно скучал — я думал. Я смотрел на Воровского и мысленно с ним разговаривал.

Я очень жалел Воровского, что его убили. Отец говорил, что Воровский был очень хорошим человеком. Умным. И добрым. Они с отцом вместе работали за границей, даже были друзьями. Когда меня еще не было на свете, вот когда! Странно, правда — что меня когда-то на свете не было? А отец, мама и Воровский уже были... А сейчас я есть, а Воровского нет! Его нет как человека, он стал памятником. Как будто свет—это дом, в который приходят, а потом опять куда-то уходят. Откуда приходят и куда уходят?

Я стоял и думал, глядя на Воровского. Он был ярко освещен морозным солнцем. Зимой, когда яркое солнце, у нас всегда мороз. Воровский был четко освещен, каменные черты его лица были неподвижны. Он весь был неподвижен, хотя весь в движении, как будто только что говорил речь и вдруг застыл на одно мгновение. И это мгновение остановилось. Но мне казалось, что он вот-вот снова заговорит. У него был очень живой вид, даром что он памятник. У него была какая-то своя, памятниковская жизнь, я это видел ясно... А может, он все-таки живой?

В тот день я много думал о Воровском — когда гулял и смотрел на него во дворе, и потом, дома, когда смотрел на него из окна. Мне все казалось, что он может пошевелиться, когда я на него не смотрю... когда я отворачиваюсь. «Неужели у него не затекают руки и ноги?» — думал я.

Я так много о нем думал, что решил вдруг написать ему письмо. Я только маме показал это письмо, больше никому. Но она сама ничего не смогла прочесть. Потому что у меня такие буквы. Мама их еще не понимает. Тогда я объяснил ей, что я написал. Я написал:

«Дорогой памятник Воровскому! Я знаю, что ты живой. Этого никто не знает. Все говорят, что ты раньше был живой, а сейчас не живой. Но ты не беспокойся, потому что я знаю, что ты живой. Меня зовут Юра. Через год я в школу пойду. Ты приходи к нам когда-нибудь в гости. И мы с тобой будем сказки рассказывать. И про революцию ты расскажешь. А я скажу тебе по секрету: мне нравится Гизи. Я только не знаю, как мне с нею познакомиться. Конец. До свидания. Юра».

Мама сказала, что это очень хорошее письмо.

А потом мы с мамой идем во двор и я потихоньку кладу письмо на камень, на котором стоит Воровский. Вечером, чтобы никто не видел. Я хотел ему в карман сунуть, но карман очень высоко. А потом мы уходим — тихо-тихо, на цыпочках.

Завтра утром я пойду и проверю — где письмо. Если письма нет, значит, он его взял и прочел... Посмотрим!

Иосиф, ах Иосиф!

Я иногда зову отца Иосиф. Маму я всегда зову мама, а отца иногда зову Иосиф. Многие, конечно, этому удивляются. Для них это звучит странно. Особенно соседка Ляпкина удивляется, когда это слышит. Она говорит:

— Как тебе не стыдно! Какой он тебе Иосиф? Он тебе папа, а не Иосиф! Разве это воспитание?

13