Костёр 1972-04, страница 9

него взглянуть, потому что юность моя протекала в дальних краях. И когда я, наконец, вернулся в Москву и снова увидел этот дом, он показался мне странно маленьким! Он вдруг словно съежился. Он был намного меньше, чем тот, который стоял в детстве! Но дом-то один и тот же! Никто его не отрезал, как можно отрезать кулич! Вот в этом смысле я и говорю, что с размерами происходят странные вещи: в памяти они как бы растягиваются! Становятся больше. Не потому ли так происходит, что сами мы растем и растет все вокруг? И детство как бы растет вместе с нами? Или потому, что мы видим свое детство в тумане, а в тумане все расстояния и размеры увеличиваются? Не знаю! Знаю только, что там — в тумане детства — наш дом стоит очень высокий!

Он стоит буквой «П», с крылышками внизу, вот так:

rj — видите? Кружочек в середине двора — это памятник Воровскому. А точкой в углу я отметил наше окно. Оно самое верхнее, в углу под крышей. Там у нас одна комната в коммунальной квартире. Нас в комнате трое: отец, мама и я. А в других комнатах вокруг живут соседи.

Но все это не столь интересно. Интереснее, что наш дом называется дом Наркоминдела. Все наши жильцы работают в Наркоминделе. Взрослые, конечно. А дети не работают. Дети играют. Дома и во дворе. И ходят в школу. Но они тоже наркоминдельцы. И памятник Воровскому наркоминделец. Он когда-то работал в этом доме. Потому он здесь и стоит.

Вы спрашиваете, что такое Наркоминдел? Это Народный Комиссариат иностранных дел. Мы все в доме занимаемся иностранными делами. Разными странами. И ездим за границу. Я тоже поеду за границу — когда-нибудь!

Но и это не самое интересное. Самое интересное то, что наш дом — интернациональный! Вот какое слово я вам сказал! Значительное слово! Интернациональный дом — это значит дом, в котором живут люди разных национальностей. Ведь бывает, что в доме живут одни только русские. Или только англичане — где-нибудь в Лондоне. А бывает, что в доме живут сразу и русские, и евреи, и немцы, и татары, и латыши. Такой дом и называют интернациональным. Дом моего детства — именно такой дом.

Памятник Воровскому

Сейчас, когда мне уже много лет, я сижу и смотрю в свое прошлое: в разноцветный туман. Он очень, очень густой, и разглядеть в нем что-нибудь трудно. Я долго смотрю. Наконец, туман рассеивается, я вижу наш дом и двор. Зимнее утро.

Мы одни во дворе: я и памятник Воровскому. Он всегда здесь стоит и никуда не уходит. Потому что он каменный. Это он раньше ходил, когда был человеком и революционером. А потом его убили враги. И тогда он стал памятником и поселился у нас во дворе.

Это очень хорошо, когда во дворе живет памятник! С ним вы никогда не потеряетесь. Мама сказала, что можно уйти в город и там потеряться. И тогда подойдет милиционер и спросит: «Мальчик, ты где живешь?» И я отвечу: «Я живу у памятника Воровскому». И все сразу станет ясным. А без памятника надо называть улицу и номер дома... Улиц, домов, номеров — страшно много, в них можно запутаться. А памятник Воровскому один.

Я смотрю на него, задрав голову. А он смотрит на меня сверху вниз. Ночью выпало много снега, и памятник Воровскому стоит весь белый. Ему холодно, он легко одет — в пиджаке и брюках, без шапки. У него такой вид, как будто он хочет куда-то уйти. Но он не может уйти. Он памятник.

А еще ему надоели птицы — воробьи и голуби. Они облепили его со всех сторон и сидят нахохлившись. Если бы памятник мог схватить какую-нибудь птицу за

хвост! Или хотя бы двинуть плечом. Но памятники не шевелятся, в том-то и беда! Потому он такой грустный.

— Эй, вы, воробьишки! — кричу я. — Слезайте оттуда! Что вам — карнизов не хватает? Хулиганы какие!

Но птицы не обращают на меня никакого внимания. А может, они просто спят, запорошенные снегом...

Я бегаю и прыгаю вокруг памятника, размахивая шапкой, и вдруг вижу во дворе какую-то девочку. Я не заметил, как она появилась. Раньше я ее никогда не видел. Интересная девочка. Тоненькая такая, как цветок колокольчик! Только одета она странно. Я-то одет не странно: я в валенках, шубе и шапке-ушанке. А на девочке желтое кожаное пальтишко, желтая шапочка с помпонами и высокие желтые ботинки, зашнурованные до колен. Я никогда не видел таких ботинок!

Девочка смотрит на меня очень внимательно. Ну и пусть! Некогда мне ею заниматься.

Я опять кричу на птиц. Жаль, что все камни под снегом. Я беру дворницкую лопату в углу двора и разгребаю снег: развиваю бурную деятельность. Я всегда развиваю бурную деятельность, так говорит мама. А девчонка все стоит и смотрит. Наконец, ура! — я нахожу несколько обломанных кирпичей. Сейчас мы им покажем, этим птицам1

Я размахиваюсь и кидаю камень. Но он летит мимо. Я опять кидаю. И опять мимо. И девчонка все это видит. Тогда я хорошенько прицеливаюсь в одного жирного голубя и опять швыряю... и попадаю прямо в этого голубя! Голубь кувырнулся и полетел. За ним все птицы. Они взвиваются прямо тучей. И тут кто-то хватает меня за воротник...

Это дворник Ахмет в белом переднике с бляхой. Наш дворник татарин. Наш дворник очень высокий, здоровый.

— Ай, как плохо! — качает головой Ахмет. У него черные глаза и острые скулы. — Такой хороший мальчик, а хулиганишь! Зачем? Где мама?

— Мама дома, — отвечаю я. — Я не хулиганю. Это птицы хулиганят. Я их гоню...

— Ай-ай, нехорошо! — говорит Ахмет. — Аллах все видит! Идем к маме...

Он берет меня за руку и ведет в парадное. Все это, конечно, очень неприятно. Тем более, что я не виноват.