Костёр 1972-06, страница 42

жен был идти в школу, но не в Берлине, а в Москве, потому что мы вскорости должны были вернуться в Москву. И я очень хотел в Москву! Иногда мне очень хотелось увидеть наш дом на Кузнецком, и памятник Воровскому, и Кремль! Мне хотелось увидеть Гизи, и Вовку, и даже Ляпкина-маленького. Я скучал по дому. Там ведь я чувствовал себя свободнее. И проще. И друзей у меня там было больше. Здесь у меня не было друзей, кроме Вернера.

Вернера я все время звал с собой, в Москву. Я говорил ему, что обещал Гизи привезти его с собой. И Вернер, конечно, очень хотел приехать. Но он говорил, что это не так просто. Он говорил, что у него здесь партийная работа, что он не может просто потому, что ему хочется, повидать Гизи, и Москву, и Кремль — взять и поехать! Сейчас его место здесь, где он работает для нашего общего дела. И еще он говорил, что принадлежит не себе, а партии, немецким рабочим, а партия его сейчас никуда отпустить не может. Когда-нибудь он непременно приедет! Неизвестно только когда!

У Вернера сейчас очень много работы, говорила мама. Где-то там началась крупная стачка, и Вернер руководил этой стачкой. На одном заводе уволили рабочих, товарищи вступились за них и тоже бросили работу. Тогда хозяева завода вызвали штрейхбрехеров, чтобы не останавливать завод — чтобы эти предатели работали, — но рабочие выставили у ворот завода пикеты и штрейхбрехеров прогнали! Их пытались провезти в полицейских машинах, под охраной, но все равно ничего не вышло — рабочие их так и не пропустили. Очень много рабочих забастовало, вот в чем дело. Они были сильны! Они требовали возвращения своих товарищей на завод и повышения зарплаты. Переговоры с хозяевами завода затянулись, потому что хозяева не хотели уступать, и рабочие не хотели уступать — нашла коса на камень, как говорится. Там шла целая война между рабочими с одной стороны, хозяевами и полицией — с другой. Многие рабочие голодали, и, главное, голодали их дети, потому что отцы и матери долго не получали зарплаты. Семьям бастующих помогали рабочие других заводов, и МОПР им помогал, — помните, я рассказывал вам про МОПР? Я ведь сам был членом МОПР'а. Эта помощь была очень важна, потому что благодаря ей рабочие могли держаться, а они должны были держаться как можно дольше, чтобы победить хозяев, чтобы выиграть!

Потому-то мы Вернера теперь и не видели — где-то он там выступал на митингах, стоял в пикетах, дрался с полицией, а по ночам урывками спал на столах в стачечном комитете. Жизнь у него была нелегкая, можете себе представить! Не говоря уже о том, что каждую минуту его могли арестовать.

Стачка все продолжалась, шли дни, наступила весна. Отец приходил из посольства поздно. А мы с мамой пропадали по целым дням в Груневальде.

Снег в парке уже почти весь сошел, он лежал синими тенями только кое-где под деревьями. Солнечные лужайки были покрыты зеленым ежиком травы, деревья одевались в сине-зеленую дымку, а глубокие овраги были полны грязной талой воды. Зато в аллейках было чисто, они были посыпаны свежим песком и ярко желтели на солнце.

Черный цыпленок

Накануне Первого мая Вернер вдруг пришел к нам поздно вечером. Отец еще не приходил с работы, мы с мамой были одни. Я уже лежал в кровати, готовый заснуть, как вдруг раздался звонок, потом щелкнул замок, и я услышал тихие голоса.

— ...und Jura? — услышал я голос Вернера.

— Er schlaft schon, — сказала мама. — Он уже спит!

— Я не сплю! — крикнул я весело.

— Aha, — рассмеялся Вернер. — Der 1st aber schlau! Вот хитрец!

Вернер был теперь редкий гость, и очень хотел меня видеть, и поэтому мама тоже была рада, что я не сплю. Они сразу вошли в комнату. Вернер был в черном костюме с красной гвоздикой в петлице. «Это он ее прицепил в честь Первого мая!» — подумал я. Я знал, что гвоздика — революционный цветок. И в руках у Вернера был маленький яркий букет красных гвоздик. Он вручил его маме.

— С наступающим! — сказал он.

Вид у Вернера был усталый, но веселый. Он похудел и уже немного загорел на своих весенних митингах. Под глазами лежали синие тени, как снег в Груневальде, обветренные скулы выступали резче, бледные губы плотно сжаты, а волосы на голове были как солнце.

— Давно я хотел тебя видеть, — сказал он, — но все не мог.

Я молчал. Мне почему-то стало грустно — может быть, потому, что вид у него был такой усталый.

— Долго еще продлится эта стачка? — спросила мама.

— Конец близок, — сказал Вернер. — И мы должны победить.

Он улыбнулся.

— Дело вот в чем, — продолжал он, все еще улыбаясь; улыбка в эго глазах разгоралась, освещая тонкое лицо внутренним светом: — Дело вот в чем — вы, наверное, скоро уедете?

— Да, — сказала мама. — Очень скоро... Иосифа отзывают.

— Я тут принес один пустячок, — Вернер полез в карман. — Для Гизи...

Он достал маленький сверток, что-то завернутое- в тонкую шелковистую бумагу.

— На-ка, разверни! — протянул он его мне. Я долго разворачивал шуршащую бумагу — ее было много — и в самой середине этого вороха оказался маленький пушистый цыпленок! Он был совсем черный, с розовым клювиком! И еще там лежал железный ключик: цыпленок был заводной...

— Какой смешной! — сказал я. — Черный!

— Черные цыплята тоже бывают, — сказала мама. — Правда, редко1

— Я знаю! — сказал я. — Я видел у Вани на даче!

— Мне этот цыпленок напоминает Гизи, — сказал Вернер. — Такой же черненький, как она...

И я тоже увидел, что этот цыпленок похож на Гизи!

— Заведи-ка его! — сказал Вернер.

Я взял ключик, нащупал в боку у цыпленка граненый железный стерженек и завел. Потом я поставил его на тумбочку возле кровати, и цыпленок стал весело танцевать! В животе у него тихо жужжало, а он переступал по стеклу розовыми лапками, взмахивал куцыми крылышками и вертел головой.

Я смотрел на этого смешного цыпленка, а видел перед собой Гизи, и наш дом на Кузнецком, и памятник Воровскому... Я как-то сразу почувствовал, что мы уезжаем!

Когда цыпленок затих, Вернер сказал мне:

— Прошу тебя передать его Гизи! Когда-то мы с ней увидимся, просто не знаю! И еще передай привет Москве, — сказал он. — Ну, а теперь спи!

— Я не хочу спать! — сказал я. — Я тебя так давно не видел!

— Может, мы немножко посидим здесь? — спросил Вернер, глядя на маму.

— Конечно! — встрепенулась она.

Мама быстро сварила кофе, поставила дымящийся кофейник и чашки под лампой на тумбочке, и они с Вер-нером устроились рядом в креслах. Они разговаривали, а я закутался в одеяло и слушал.

— Нелегкий будет завтра день, — сказал Вернер. — Сошло бы все гладко...

40