Костёр 1972-06, страница 43
Он имел в виду первомайскую демонстрацию. — Все будет хорошо! — сказала мама. — Полиция на ногах, — сказал Вернер. — Всюду шпики. И фашистские молодчики тоже что-то затевают... — Где сбор? — спросила мама. — Мы распустили слух, что сбор у Тиргартена... но это нарочно! Мы соберемся у вокзала и пройдем здесь, мимо вас... И тут я заснул. Просто не понимаю, как это я так быстро заснул! До сих пор не могу себе этого простить! Когда я утром проснулся, в комнате было тихо и пусто. Только на тумбочке, освещенной лучом майского солнца, стоял грустный черный цыпленок: у него был такой вид, как будто он пришел сюда сам и никакого Вернера не было... Первое мая Первое мая началось торжественно и вместе с тем пусто. Мы стояли на балконе у фрау Аугусты. Улица была пустынная, она словно ушла в себя, в свои подворотни и дома, приглушенная и настороженная. Ожидание демонстрации было разлито в воздухе, в холодном первомайском солнце, в насупленных карнизах домов. В этом ожидании не было торжественности, торжественность была в нас! Я с утра повязал красный галстук, который мне подарили в Кремле, а отец вдел в петлицу гвоздику из вернеровского букета. И мама прицепила к платью гвоздику. А фрау Аугуста не прицепила, но она ведь не праздновала Первое мая! С минуты на минуту внизу по улице должен был пройти Вернер со своими рабочими. Мы очень волновались. Фрау Аугуста, немного возбужденная, стояла рядом. Она говорила, что сочувствует рабочим и жалеет Вернера. «Не надо всех этих демонстраций и политики! — говорила она. — Вернер такой способный человек, зачем ему со всем этим связываться! Он всегда нашел бы себе работу у порядочного дельца! Много ли человеку надо!..» Так говорила фрау Аугуста. Она ничего не понимала в Революции. И в жизни рабочих. И в том, что человеку надо много, очень много: в высшем смысле, конечно. Она не понимала всего этого, и мне было ее немножко жаль. На балконе было прохладно, дул ветер, но мы не уходили. Я смотрел сквозь железную решетку на вылизанную ветром улицу. Фрау Аугуста все о чем-то тихо говорила, излагала какие-то свои мелкобуржуазные мысли. А мы молчали. Мама сказала, что с фрау Ау-густой надо вообще говорить поменьше. Я вспомнил, как начинается Первое мая у нас, в Москве. Я вспомнил разукрашенные дома и предпраздничное оживление на улицах. И разноцветную иллюминацию по вечерам, которую мы всегда ходили смотреть в центр. И парад на Красной площади. Я часто ходил с родителями на парад, на трибуны возле Мавзолея. В Москве Первое мая было веселым и радостным, а тут... И вдруг мы услышали песню! Это пели рабочие, их еще не было видно, они шли еще где-то там, за домами, левее, а песня, как это всегда бывает, опережала их, неслась впереди, над пустой мостовой: Drum links! Zwei, dreil Drum links! Zwei, drei! Wo dein Platz, Genosse, ist? Rein dich rein und die Arbeiter-Einheitsfront, Weil du auch ein Arbeiter bistl Песня звучала все громче, чрезвычайно энергично, в ритме шагов: И — левой! Два! Три! И — левой! Два! Три! Приходи, товарищ, к нам! Ты войдешь в наш единый Рабочий фронт, Потому что рабочий ты сам! Обхватив прутья решетки, прильнув к ним лицом, я впился глазами в конец улицы... Там полыхнуло красным, и я увидел человека с красным флагом. За ним показался маленький оркестр — барабанщики и флейтисты. А дальше уже вливалась в улицу темная масса голов, над которыми колыхались плакаты — белые буквы на красном. Рабочие шли сомкнутой колонной, по четыре в ряд. Они приближались к нашему дому. Гулкие шаги сотен ног заполняли пространство. В едином с ними ритме звучали флейты и барабаны. Кое-где на балконах и в окнах домов показались люди. Другие окна, наоборот, с треском захлопывались. Какой-то мужчина на балконе напротив приветственно поднял кулак навстречу рабочим. В первых рядах колонны тоже взметнулись кулаки: — Rot Front! — ответила колонна. Я тоже поднял кулак и восторженно закричал: — Рот фронт! — и мой голос потонул в общем крике. Я узнал человека с флагом — он смотрел на меня, прямо в глаза мне!.. В вытянутых руках он держал древко, и алое полотнище, колыхаясь, осеняло спутанные золотые волосы. — Это Вернер! Смотрите! — крикнул я. — Смотрите! — Ах! — всплеснула руками фрау Аугуста. — Это ужасно! «Что ужасно? — промелькнуло у меня в голове. — Почему? Это прекрасно!» — Фашисты! — сказал отец. Я посмотрел вправо — куда смотрели отец, и мама, и фрау Аугуста — и увидел фашистских молодчиков, выбегавших из подворотен и подъездов... они что-то кричали и размахивали камнями и палками, а позади слезали с автомобилей полицейские в высоких касках, с дубинками в руках. — Auseinandergehen! — прогремела в рупор команда. — Разойдись! — Wir furchten Karabiner, Gummikniippel, Schako nicht! Wir gehen drauf und dran! Rot Front! * — запели рабочие. Фашисты и полицейские бросились на рабочих одновременно... В мгновенье все смешалось — внизу шел бой! — я видел сверху головы и плечи, — руки, наносившие удары — над толпой мелькали черные дубинки полицейских, палки, камни фашистов — рабочие кулаки — звенели стекла — я увидел Вернера с флагом — потом руку с пистолетом — раздался выстрел, и Вернер упал, — и я заплакал, сжимая пальцами ржавые прутья, прижимаясь к ним лбом — меня тянуло вниз, в эту бездну, где два полицейских тащили Вернера по камням, оставляя кровавый след — мама пыталась разжать мои пальцы — «немедленно! немедленно!» — кричал отец , оттаскивая меня за плечи, — а я плакал, вцепившись в прутья балкона... Отцовская песня Через два дня были похороны Вернера. Я тоже был на похоронах. И мама. Отец взял нас с собой. С похорон мы вернулись усталые. Надо было очень много пройти — по городу, а потом за городом, и стоять на кладбище во время митинга. Всю дорогу нас сопровождала полиция, но все сошло спокойно. * «Мы не боимся карабинеров, дубинок, полицейских касок! Мы наступаем! Рот фронт!» песня немецких коммунистов тридцатых годов. 41 |
