Костёр 1972-07, страница 6

— Чудак! — засмеялся я. — У муравьев хиг ический язык. Они разговаривают с помощью усиков, вот так,— и я показал на пальцах, как это происходит у муравьев. — А специальная железа выделяет пахучее вещество—так они сообщают друг другу свои новости...

— Да знаю я, — скучно протянул Талька и тут же спросил: — Есть хотите? У меня картошка, молоко...

Проходит еще пять минут, и мы, запивая холодную картошку холодным молоком, знакомимся как следует. Вот что я узнаю: на «Ле-диной даче» живут теперь Талька с отцом. Отец его — плотник, столяр, маляр, водопроводчик, словом, мастер на все руки, а по должности — рабочий из Дома пионеров. Мать с сестренкой уехали в деревню, на парное молоко («мама больная у меня»), а они с отцом деньги зарабатывают. Отец здесь почти не бывает, кому-то дом строит в поселке, так что он, Талька, на турбазе полномочный хозяин. Побренчал ключами. «От чего?» — спрашиваю. «Как от чего? Вон сарай — одеяла там, подушки, матрасы...» — «А ты не боишься один?» Пожал плечами: чего бояться?.. И, увидев в глазах моих недоверие, кивнул на противоположный берег: «Люди-то рядом...»

Оттуда, из пионерлагеря, доносился неумолчный хрип динамика. Он развлекал окрестные леса отрывками из популярных оперетт.

Динамик не выключали почти, но как ни странно — я быстро к нему привык. Не замечал — и все. «Собаку бы тебе сюда», — сказал я Тальке. «Леди!» — откликнулся он мечтательно. «Ты Робинзон!» — заметил я, набивая рот картошкой. «Не», — скромно сказал он.

Так «Ледина дача» стала Талькиной дачей. И превращение это было для меня неожиданно приятным и даже многозначительным, словно несло в себе привет от далеких друзей. Как будто они, зная, как тоскливо будет мне без них летом, подобрали на свете стоящего человека по имени Талька и поселили его вместо себя на «Лединой даче», наказав ему так: «Приедет к тебе Жердяй, дли-инный такой, — прими его по-дружески, накорми печеной картошкой, он это любит. Места покажи, что где нынче ловится, а он тебе свои покажет...»

Познакомился я вскоре и с Талькиным отцом. Это был тихий, застенчивый человек в старой солдатской гимнастерке, из одного кармана которой торчал сложенный железный метр, а из другого — длинный наборный мундштук. Курил он, как курят школяры или солдаты в окопе — прятал папироску в кулак и пыхтел потихоньку, словно боялся, что кто-нибудь увидит-его курящим... И еще: он был широкогруд, и его массивная твердая грудь притягивала своей надежностью и что-то детское во мне пробуждала, какое-то полузабытое воспоминание: некто вальяжный, гладкий, славно пахнущий, развалился на нашем диване, разбросав руки по его фигурной спинке и ловко подсунув одну ногу под себя, а я, влекомый какой-то непонятной силой, исходящей от этой

4