Костёр 1972-07, страница 8

смешным. Стоит мне представить, как я болтаюсь на парашютных стропах в пятидесяти метрах от земли, а внизу, задрав головы, стоит толпа детей, готовая взорваться хохотом при первом же моем неловком движении — как малейшее желание проделать этот опыт пропадает у меня и, так ничего и не совершив, я, однако, испытываю всю полноту воображаемого стыда...

Чтобы перевести неприятный мне разговор, я спросил, кивнув на противоположный берег:

— Скучаешь один?

— Нет, — сказал Талька, — когда скучать? — потом улыбнулся, вложив в эту улыбку какой-то непонятный мне оттенок чувства, и добавил: — Мне с вами не скучно... Чего скучать?

Итак, что мне оставалось, как не ответить благодарным поклоном на этот комплимент. Талька снисходительно и благородно оценивал мою важную роль в своей одинокой, как мне казалось тогда, лесной жизни.

Иногда на Тальку, как на всякого нормального человека, находит. Случается это в самый неподходящий момент. В такую минуту он внезапно бросает удочки, с протяжным воплем взбирается на древнюю, склонившуюся над водой черную ольху и начинает вести оттуда репортаж:

— ...Товарищи радиослушатели, я нахожусь рядом с центральной трибуной, отсюда прекрасно видно все поле, справа от меня ворота жуков-плавунцов, слева ворота ершей. Ворота ершей защищает лучший вратарь континента Ерш Ершиков. Этот парень

молод, он еще покажет себя. Решающий матч, товарищи!... На трибунах, как говорится, яблоку негде упасть. Тысяч двадцать пять на трибунах... (пауза). Да, ровно двадцать пять. Плавунцы начинают атаку! Серия красивых передач! Опасное положение! Удар! Ершиков падает! Еще удар! Го-ол!!. Вы слышите, как ревут трибуны?

Реву я. То есть не реву, а шиплю, делаю угрожающие жесты, умоляю его замолчать, но все напрасно — клев прекратился, рыба распугана, и я свирепо стаскиваю Тальку с дерева. Он не дается, лезет еще выше, а потом растопыркой кидается в коричневую, покрытую зеленоватым пухом воду...

Потом он сидит, сцепив руки на коленях, и блаженно обсы

хает. На противоположном берегу идет непрерывная муравьиная жизнь, ребятишки снуют взад-вперед по территории лагеря — то собираются вместе, то разбегаются, то вновь собираются... Талька лениво следит за тем берегом, изредка сообщает:

— Вон корова бежит...

— Где? — я пытаюсь увидеть эту корову, но тщетно. — Где корова?

— Да вон... Коровин Лешка. А Губа сейчас с вышки прыгнет.

«Губанов какой-нибудь, наверно...» — думаю я.

— Хорошо прыгнул. Чисто, —говорит Талька. — Фамилия такая — Губа. Смешно, да?

— Всех ты знаешь, как посмотрю. Часто бываешь там?

— Не-а...

В это время его окликают с того берега. Мальчишка в синих плавках делает ему знаки — три раза подымает левую руку.

— Понял! — кричит Талька.

— Чего ты понял? — спрашиваю.

— Да так, дело одно... — входить в подробности он не намерен.

Ночью я проснулся — зудили над самым ухом комары. Было странно светло.

Я спал в своей любимой палатке, третьей от края, ближайшей к костру. Еще в прежние годы я любил, засыпая, следить за подвижными тенями огня, слушать шум костра, тихие голоса друзей и длинные судорожные зевки Леди...

Сейчас было такое ощущение, будто во сне я снова попал в это недалекое прошлое и сейчас — стоит мне только откинуть край палатки — я увижу у костра знакомые силуэты, дымок папирос, струящийся в темноту, а Леди чутко поведет ушами в мою сторону...

Потрескивали сучья. От костра доносились голоса. И смех. Может, отец Талькин вернулся?..

Я прислушался. Голоса были детские. Я тихонько отстегнул дверцу, выглянул. У костра сидели четверо: Талька, девочка и двое мальчишек. Девочка была худенькая, с коротко стриженными прямыми волосами. Силуэт ее четко рисовался на фоне костра — плечи острые и, точно крылышки, приподняты вверх. У мальчишек — они сидели по ту сторону костра — лица были красные и блестели от жара. Талька ковырялся па . ;.ой в уголь

ях — наг

пек.