Костёр 1972-12, страница 53

В Триссовой будке стоял ящик со старыми газетами. Папа Эмиля прислонил его к двери, затем взобрался на него сам. «Да здесь не очень высоко», — подумал он. Маленькую раму папа вынул без труда, а потом, высунув голову через оконце, стал смотреть, не идет ли кто-нибудь, чтобы позвать на помощь.

Никого не было видно, но зато ему на затылок со страшной силой обрушился проливной дождь. Вода текла за воротник рубашки, и это было совсем не приятно. Но ничто не могло остановить папу Эмиля; да пусть на него обрушится всемирный потоп, он все равно должен выбраться отсюда.

С большим трудом протиснул он сквозь оконце руки и плечи, а потом стал потихоньку продвигаться вперед.

«Если разозлиться как следует, дело пойдет», — подумал он. Но тут как раз и застопорило. Вконец застопорило. Папа так застрял в оконце, что лицо его посинело: он размахивал руками и ногами, но ему удалось лишь опрокинуть ящик. И вот он висел теперь безо всякой опоры и не мог продвинуться ни вперед, ни назад. Несчастный!

Что может сделать церковный староста, когда одна часть его туловища висит на проливном дожде, а другая — в отхожем месте? Звать на помощь? Нет, он этого не сделает: не сделает, потому что знает лённеберж-цев. Ему известно, что если эта история разнесется по всему приходу, поднимется непристойный хохот, который не смолкнет до тех пор, пока во всей Лённеберге и во всем Смоланде есть хоть одна живая душа. Нет, звать на помощь он не будет!

Между тем Эмиль, вернувшись домой, радостный и довольный, делал все, что в его силах, чтобы развлечь маленькую Иду. Ей было смертельно скучно на домашнем экзамене, поэтому он вышел вместе с ней в при

хожую, и они стали примерять галоши. В прихожей стояли длинные ряды галош, глубоких и мелких. Маленькая Ида хихикала от восторга, когда Эмиль расхаживал в галошах пастора и бормотал: «таким образом» и «кроме того», точь-в-точь как пастор. Но под конец все галоши оказались разбросанными по прихожей, а так как Эмиль был аккуратным, он собрал их все в кучу, — набралась целая гора галош.

Потом Эмиль вдруг вспомнил про Заморыша, которому дал обещание принести чего-нибудь на ужин. Завернув на кухню, он наскреб немного остатков и с банкой в одной руке и с фонарем в другой вышел в дождь и в темноту, чтобы подкормить немного своего поросенка.

И тут, ой, я содрогаюсь, когда думаю об этом! И тут он увидел своего отца! А отец увидел его. Ой-ой-ой, вот как иногда бывает!

— Беги за Альфредом! — прошипел папа. — И скажи ему — пусть захватит с собой килограмм динамита и пусть эта проклятая Триссова будка сравняется с землей!

Эмиль сбегал за Альфредом, и тот сразу явился, но не с каким-то там динамитом — этого, вероятно, папа всерьез и не думал, — ас пилой. Да, папу Эмиля не

обходимо было выпилить, иначе освободить его было невозможно.

Пока Альфред пилил, Эмиль, взобравшись на маленькую лесенку, держал в страхе и тоске зонтик над своим бедным папой, чтобы его не мочил дождь. Ты, конечно, понимаешь, что Эмилю было не очень весело на этой лесенке, папа непрерывно шипел под своим зонтиком и говорил о том, что он сделает с Эмилем, как только освободится. Он ни капельки не был благодарен Эмилю за его заботу о нем и даже за зонтик. Что ему от этого зонтика, раз он все равно промок, простудится и схватит воспаление легких. «Это как пить дать», — подумал Эмиль, но сказал другое:

— Не, ты не простудишься, ведь главное, чтобы ноги были сухие.

Альфред поддержал мальчика.

— Главное, чтобы ноги были сухие, это точно!

А ноги у папы Эмиля и в самом деле были сухие, этого отрицать нельзя. Но все равно он был вне себя, и Эмиль страшился той минуты, когда папа освободится.

Альфред пилил так ретиво, что только опилки летели, а Эмиль был настороже. В тот миг, когда Альфред кончил пилить, а папа Эмиля тяжело бухнулся на пол, в тот самый миг Эмиль отшвырнул зонтик и кинулся во всю прыть в столярку. Он ворвался туда в самую последнюю секунду и успел задвинуть защелку, прежде чем подоспел папа. Папа скоро устал стучаться в запертые двери. Прошипев лишь несколько бранных слов по адресу Эмиля, он исчез. Ведь ему прежде всего нужно было показаться на пиру. Но сначала — незаметно прошмыгнуть в комнату и надеть сухую рубашку и жилет.

— Где ты был так долго? — спросила мужа мама Эмиля.

— Об этом мы после поговорим, — глухо ответил папа.

Так кончился домашний экзамен в Катхульте. Пастор затянул, как всегда, псалом, а лённебержцы чистосердечно вторили ему на разные голоса. «От нас уходит светлый день, к нам не вернется он», — пели они.