Костёр 1972-12, страница 54

Всем пора было собираться домой, погрузиться в ноябрьскую мглу. Но когда они вышли в прихожую, чтобы одеться, первое, что они увидели при слабом свете фотогенной лампы, — гору галош на полу.

— Какое злодеяние! Это мог сделать только Эмиль, — сказали лённебержцы. И все они, включая пастора с пасторшей, битых два часа сидели на полу и примеряли галоши. Потом, довольно кисло поблагодарив и попрощавшись с хозяевами, они исчезли в темноте, под дождем.

С Эмилем они попрощаться не могли: ведь он сидел в столярке и вырезывал своего сто восемьдесят четвертого деревянного старичка.

Суббота 18-го декабря,

когда Эмиль выкинул такой номер, что все его проделки были забыты и прощены и вся Лённеберга ликовала

Приближалось рождество. Однажды вечером все жители Катхульта сидели на кухне и занимались каждый своим делом. Мама Эмиля пряла, папа сапожничал, Лине чесала шерсть на кардах, Альфред с Эмилем стругали зубья для граблей, а маленькая Ида упрямо пыталась вовлечь Лину в веселую игру и щекотала ее, мешая работать.

— Играть-то надо с тем, кто боится щекотки, — твердила маленькая Ида. И она была права, так как Лина в самом деле боялась щекотки.

Ида тихонько подбиралась к Лине, читая стишок, под который шла эта игра:

Дорогие мама с папой, Дайте мне муки и соли, Заколю я поросенка, Он визжать начнет от боли.

При слове «визжать» Ида указательным пальчиком тыкала Лину, а Лина, к превеликому удовольствию девочки, всякий раз взвизгивала и хохотала.

Когда папа услыхал слова «Заколю я поросенка», это, вероятно, послужило толчком для его мысли, и он внезапно изрек нечто ужасное:

— Да, теперь уж и рождество близко, пора, Эмиль, заколоть твоего поросенка.

Эмиль выронил ножик и во все глаза уставился на отца.

— Заколоть Заморыша! Не будет этого! — сказал он. — Ведь это мой поросенок, мой поросенок, который дал обет трезвости! Ты что, забыл про это?

Конечно, папа ничего не забыл. Но он сказал, что никто во всем Смоланде никогда не слыхивал про поросенка, который служил бы просто для забавы. Любой крестьянин знает, что как только поросенок подрастает, его закалывают, — для того поросят и держат!

— Разве ты этого не знаешь? — спросил папа.

Конечно, Эмиль это знал и сперва не нашелся что

ответить, но потом ему в голову пришла хорошая мысль.

— Я знаю, что некоторых боровов оставляют в живых, чтобы они стали производителями, И Заморыш станет таким.

Эмиль энал то, чего, может быть, не знаешь ты. А именно: производитель — это такой поросенок, который станет папой целой уймы маленьких поросят.

— Да, это хорошо, — сказал папа. — Но тогда нынче в Катхульте будет постное рождество. Ни окорока, ни колбасы, ни кровяного пудинга.

— Дайте соль мне и муку, пудинг живо испЬку, — сказала маленькая Ида.

— Заткнись с твоим пудингом! — рявкнул Эмиль. Потому что он энал: для пудинга нужны не только мука с солью, но и поросячья кровь.

Только не кровь Заморыша! Пока Эмиль жив, этого не будет!

Некоторое время в кухне стояла тишина, зловещая тишина. Но внезапно Альфред помянул черта. Он обрезал большой палец острым ножом.

— От того, что ругаешься, легче не станет, — строго сказал папа. — И я не хочу слышать в своем доме ругательств.

Мама Эмиля достал» чистую полотняную тряпицу и перевязала Альфреду палец. И он снова принялся строгать зубья для граблей. Это было славное зимнее занятие: все грабли проверяли, и если где зубья пришли в негодность, строгали новые. Так что когда наступала весна, все грабли были в порядке.

— Так, значит, нынче в Катхульте будет постное рождество, — повторил папа Эмиля, мрачно глядя перед собой.

Эмиль долго не спал в тот вечер, а наутро разбил копилку и взял из своих денег тридцать пять крон. Потом он запряг Лукаса в старые розвальни и поехал в Бастефалль. Домой он вернулся с отличным поросен-