Костёр 1972-12, страница 52

мене смеяться не полагалось. Ей было очень стыдно, и она не могла успокоиться, пока экзамен, наконец, не кончился и можно было перейти к пиршеству.

Мама Эмиля приготовила столько хорошей еды, сколько обычно готовила для своих пиров, хотя папа и пытался отговорить ее от этого.

— Самое важное все-таки библия и катехизис, а ты больше налегаешь на мясные тефтельки и сырные лепешки!

— Всему свое время, — разумно ответила тогда мама. — Катехизису — свое время, а сырной лепешке — свое.

Да, в самом деле, настало время и для сырной лепешки, и все, кто был на домашнем экзамене в Кат-хульте, ели и блаженствовали. Эмиль тоже съел целый воз сырных лепешек с вареньем и сливками, но только он досыта наелся* как подошла мама и сказала:

— Эмиль, будь добр, выйди и запри кур|

Обычно куры свободно разгуливали целыми днями, но когда наступал вечер, их надо было запирать, потому что в сумерках лиса подкрадывалась к ним из-за угла.

Уже почти стемнело, но Эмиль подумал, что все-таки хорошо уйти на минутку от жары в комнате, от болтовни и сырных лепешек. Почти все куры уже сидели на своих насестах: только Лотта-Хромоножка и еще несколько других дурных кур рылись в земле под дождем. Эмиль загнал их в курятник и хорошенько запер дверь на защелку. Пусть, теперь приходит лиса, если хочет. Рядом с курятником находился свинарник. Эмиль мимоходом заглянул к Заморышу и обещал принести ему вечером остатки пиршества.

— На тарелках всегда что-нибудь остается, когда наедятся все эти обжоры, — сказал Эмиль, и Заморыш захрюкал в предвкушении лакомого блюда. ■>

— Я вернусь попозже, — пообещал Эмиль и как следует, на защелку, запер и свинарник.

За свинарником находилось отхожее место, да, так оно в те времена называлось. Тебе, может, кажется, что это не очень красивое слово. Но у отхожего места в Катхульте было и другое, более красивое название. Оно называлось «Триссова будка», в честь работника по имени Триссе, который давным-давно, во времена прадедушки Эмиля построил этот нужный домик.

Эмиль запер курятник, запер он и свинарник, и мимоходом, не подумав, запер и Триссову будку. Ему бы учесть, что кто-нибудь может там находиться, поскольку дверь он запер снаружи. Но в том-то и дело, что Эмиль никогда долго не думал. Он мигом запер дверь, а потом проворно помчался домой, напевая на ходу:

— Теперь я запер, теперь я запер, теперь я запер всюду всё1

Папа Эмиля, сидевший как раз в Триссовой будке, услыхал его веселую песню и испугался. Рванувшись

вперед, он попытался открыть дверь. Точно, она была закрыта, и папа Эмиля завопил:

— Эмиль!

Но Эмиль уже успел удрать и, к тому же, он так самозабвенно распевал

свою песенку, что ничего не услышал.

Бедный папа! Он так рассердился, что в нем все заклокотало. Ну, слыханное ли это дело! Да и как он вообще выберется отсюда? Он дико забарабанил в дверь, бил и колотил кулаками, но что толку? Тогда он начал пинать дверь ногами. Он так дубасил дверь, что у него свело пальцы. Но этот Триссе дело свое знал: крепкая и добротная дверь ничуть не подалась. Папа Эмиля свирепел все больше и больше. Он начал орать и выворачивать карманы в поисках складного ножа. «Хоть бы удалось сделать щелку в дверях, — подумал он, — такую, чтобы просунуть в нее кончик ножа и отодвинуть задвижку». Но складной нож лежал в кармане его рабочих брюк, а ведь сегодня на нем был праздничный костюм. Папа Эмиля долго стоял, шипя от злости. Нет, ругаться он не ругался, потому что он был ведь церковный староста и все такое, но он прошипел целую тираду об Эмиле и об этом самом Триссе, который не сделал даже настоящего окна в Триссовой будке, а лишь небольшое оконце высоко над дверью. Папа Эмиля злобно поглядел на крошечное оконце, потом еще несколько раз сильно пнул дверь ногой и уселся в ожидании.

В Триссовой будке было целых три сиденья, и на одно из них он и опустился. Папа сидел, скрежеща зубами от бешенства и кровожадно ждал, чтобы кто-нибудь пришел, у кого появится нужда в Триссовой будке.

«Но мне его жаль, потому что первого, кто войдет сюда, я убью», — подумал он. И это было в самом деле несправедливо и не очень хорошо со стороны папы Эмиля. Но ведь надо учесть, что он был очень зол.

Над Триссовой будкой сгустилась тьма; папа Эмиля все сидел и ждал, но никто не приходил. Он слышал, как по крыше забарабанил дождь, и стало еще мрачнее.

Он злился все больше и больше. Нет, в самом деле; он должен сидеть здесь, в темноте и одиночестве, пока все остальные наслаждаются, светом, веселятся и пируют за его счет! Этому надо положить конец, он должен выбраться отсюда. Выбраться! Пусть даже через оконце над дверью!

— Потому что я по-настоящему разозлился, — громко сказал папа и поднялся.

50