Костёр 1977-02, страница 36

— Эх, Митька! Ухожу я отсюда! Больше нет никакого моего терпения.

— Куда? — удивился Митя и тоже сел.

— На флот, Митенька, на флот! К папе на корабль. А здесь пускай Филатыч других вожжами порет, только не меня... Не могу я его больше видеть.

— Ты что? — удивился еще больше Митя.— Он тебя вовсе и не порол... Он тебя только шлепнул разок, да и то сгоряча. Меня, знаешь, как мама шлепала?

— То мама, а то Филатыч. Нет, все равно, Митенька, я убегу.

Саша лег на кровать, закинул руки за голову, призадумался, потом опять сел и зашептал, косясь на дверь:

— Ведь меня, Митя, теперь задразнят. Егорушка всем разболтает про вожжи.

— Пусть болтает. Егорушка всегда чего-нибудь болтает. Он маленький. А за тебя Павла Юрьевна вступится.

— Всту-пится? Дожидайся! Она сама Фила-тыча боится, все ходит за ним да приговаривает: «Ах, какой вы умелый! Какой вы старательный! Ах, как это вы все успеваете!» Станет она из-за меня с Филатычем ругаться... Фи-гушки!

— Если надо, станет. Она справедливая.

— Справедливая? А когда я сказал, что ты лошадь спас, она что ответила? Ничего! Только таблетку сунула! А вот погоди, когда Филатыч тебя и в самом деле не допустит до лошади, так Павла и пальцем не шевельнет. Скажет: «Зорькой Филатыч распоряжается, ему и решать!»

Последние слова прозвучали убедительно. Митя испуганно притих. А Саша так раскипя-тил себя, так раскипятил, что уже и взаправду верил: нет ему другого выхода, как бежать. Бежать к отцу.

Ему как-то и в голову не приходило, что отец отсюда за сотни километров. В голове у него ясно и почти осязаемо вставали только две картины: вот этот интернат с обидчиком Филатычем — вот красавец корабль с улыбчивым, добрым отцом. Длинные километры не имели никакого значения. Надо бежать, бежать, бежать — и прибежишь прямо на отцовский корабль, прямо на капитанский мостик.

Не пешком, конечно, бежать. Саша понимал, что бежать — это значит ехать на поезде. Но и поезд ему рисовался уже где-то рядом с великолепным кораблем. Главное было сейчас уйти из интерната, добраться до полустанка Кукушкино. А полустанок всего в двух часах пешей ходьбы — в общем, тоже пустяк! План созрел вполне ясный. Нужен только верный попутчик, одиночества Саша ни в чем не терпел. Он сполз на самый край постели, протянул через проход руку, дотронулся до Мити:

— Давай вместе, а?

Митя, занятый грустными думами, поначалу не понял:

— Что вместе?

— На корабль. К папе.

— Нужны мы там! Ерунда все это.

— Ничего не ерунда! Мы там, знаешь, кем станем? Юнгами станем. Бескозырки получим и ремни с пряжками... А там, глядишь, и винтовки дадут.

Митя насторожился, поднял голову:

— Лучше бы автоматы...

— Что же, можно и автоматы. Отличимся в боях, дадут и автоматы. Да что автоматы? К пулемету приставят! Как в песне: «Так-так-так! — говорит пулеметчик. — Так-так-так! — говорит пулемет». Драпанем, Митька, а? Драпанем?

Митя промолчал, но Сашины уговоры начали на него действовать. У Мити у самого на душе скребли кошки. Правда, обиженным он себя не считал, да зато из головы не выходили слова, выкрикнутые Филатычем на берегу возле дрожащей Зорьки: «От нее ведь жеребенка ждали!» А «ждали» — это совсем не то, что «ждем». «Ждали» — это значит: ждали, да не дождались, и жеребеночка теперь никогда не будет.

И жеребеночка не будет, и сама Зорька, если заболеет, пропадет, и за все это придется отвечать ему, Мите Кукину. Филатыч, слышь, так и говорит: «Отвечать кому-то придется...» А кому? Ясно кому. Безо всяких объяснений понятно.

Мите вдруг вспомнился здешний, из районного села, однорукий милиционер Иван Трофимович, который иногда, по пути, завозит в интернат почту и каждый раз по настоятельному приглашению Павлы Юрьевны выпивает на интернатской кухне огромную кружку чая с маленьким кусочком сахара. Сахар в интернате— драгоценность. Крохотный кусочек — весь дневной паек Павлы Юрьевны, и гостю это известно. Кусочек он берет деликатно, двумя пальцами, и, топорща рыжие жесткие усы, откусывает от кусочка чуть-чуть.

Потом он кружку перевертывает, кладет на нее так и не съеденный сахар, поднимается с табурета, оправляет единственной рукой ремень с кобурой и говорит Павле Юрьевне басом: «Спасибочки! Премного благодарен за угощение!»

Вот этот милиционер Иван Трофимович и встал теперь в Митином воображении. Мите увиделся он не на кухне, а на высоком интернатском крыльце. Вокруг крыльца стоят все интернатские мальчики, все девочки, стоят Павла Юрьевна с Филатычем. Вид у всех скорбный. А Иван Трофимович выводит его, Митю, из школы на крыльцо. Кладет на Митино плечо тяжеленную ладонь и приказывает на всю улицу: «Ну, Митя Кукин, отвечай теперь за свой проступок перед всем честным народом!» И Митя отвечает. Он утирает ладошкой слезы, кланяется с крыльца на три стороны и трижды говорит: «Прости, народ честной! Прости, народ честной! Прости, народ честной...»

32