Костёр 1977-10, страница 11
из-за чего я мог пострадать и быть наказанным. Чтобы вы, Глафира Ивановна, смогли охватить это происшествие, разрешите вам напомнить, что на кораблях ежедневно в 8 часов утра при торжественной обстановке поднимают кормовой андреевский флаг. К этому времени все палубные уборки должны быть закончены. Вахтенный начальник осматривает караул и музыкантов, следя, чтобы все к поднятию флага были одеты чисто. В тот раз на вахте стоял недавно произведенный из гардемаринов мичман Рюмин, который по своей изнеженной внешности напоминает сынка нашего отца Василия — того, что приезжает к нему из Петербурга — вы еще говорили мне, что ваше воображение такими рисует ангелов, которым место в раю. Во время осмотра он придрался к одному караульному матросу, который у нас служит после того, как он прослужил на крейсере «Варяг», дрался в геройском бою, за который получил георгиевский крест. Мичман велел ему поменять 'рубаху, потому что она грязная, но рубаха, или, как называют промеж нас, голландка, была чистая, только невыкатанная (я уже писал вам, что на кораблях утюгов не положено команде иметь и форменные рубахи полагается катать скалками, как тесто). Матрос возразил, что рубаха чистая, только вчера стиранная, а раскатать он ее еще не успел. «Пойди перемени!» — закричал мичман и обложил матроса площадной бранью, которой от меня вы, Глафира Ивановна, никогда не слыхали и, дай бог, не услышите. Вот и матрос тоже сказал мичману, что ругать так георгиевского кавалера никто не смеет. Тогда мичман выхватил свой острый офицерский кортик и ударил им матроса, но тот успел подставить руку, которую кортик пробил насквозь, и кровь брызнула во все стороны. И тогда я потерял над собой контроль и закричал остальным караульным, чтобы они взяли его на штыки, но он сразу утек к нашему флагману Писаревскому, чтобы у него найти защиты. Матроса увели в лазарет, а со мной случилась истерика, и я плакал. Писаревский вышел к нам и сказал, что он во всем уже разобрался и что мичман Рюмин болен белой горячкой. Мы больше этого мичмана не видели, а потом узнали, что его перевели на канонерскую лодку «Терец»... ШИФРОВАННАЯ ТЕЛЕГРАММА «Его Императорскому Величеству Николаю Второму 11 ноября 1905 г. 9 часов пополудни Адмирал Писаревский ранен в спину во время сходки перед казармами матросов, и тяжело ранен один сухопутный офицер. В дивизии начался беспорядок и без крови продолжается. Боевые роты отказались стрелять. Сухопутные начальники не решаются действовать оружием: есть сведения, что и сухопутные войска тоже стрелять не будут. Положение безвыходное: матросы, вероятно, поставят какие-нибудь условия, которым придется подчиниться или распустить флот. О вышеизложенном всеподданнейше доношу Вашему Императорскому Величеству. Вице-адмирал ЧУХНИН» Мичман Вересов Звонкая тишина лежала на улицах ночного города. Казалось, чиркни спичкой в Апол-лонке, и где-нибудь далеко в Карантине будет слышен этот звук. И поэтому особенно мучительно было слышать топот множества ног за спиной... Вересову было не по себе. Тревожило и позеленевшее вмиг, как только он получил задание, лицо товарища по училищу и сослуживца Рюмина, и особая поступь вооруженных матросов, и сама ночь, скованная тишиной, и тот необъяснимый поступок героя «Варяга» георгиевского кавалера Петрова, который убил штабс-капитана Штейна и тяжело ранил адмирала Писарев-ского. Что толкнуло матроса боевой роты выстрелить в офицеров, которые о чем-то переговаривались между собой, стоя по другую сторону деревянного забора? Почему матросы, узнав о случившемся, освободили арестованного Петрова? Что вообще происходило вокруг?.. Одно только и было ясно: рота должна хотя бы силой освободить арестованных в дивизии офицеров. Рота миновала вокзал. Он казался вымершим — ни поездов, ни извозчиков. — Посмотри, — прошептал Рюмин, поворачиваясь к Вересову. — Они не спят! Действительно, все окна Лазаревских казарм были залиты светом. Как это все не похоже на день его приезда, особый день, согретый счастьем встречи с городом, который он любил с детства. Севастополь всегда незримо присутствовал в их старом доме, в библиотеке, где на стенах висело инкрустированное турецкое оружие — синопские трофеи, и была небольшая картина в массивной раме: Севастополь перед Крымской войной. Все это осталось от деда. Отец помнил многое из того, что рассказывал ему дед, и в детстве, слушая эти рассказы, Вересов думал, что люди, о которых идет речь, легендарные герои, жили давным-давно, жили когда-то. Но совсем недавно на пристани он повстречал одного из них — маленького, ссохшегося, с лицом будто вырубленным из местного ноздреватого камня-ракушечника. Его длиннополый бушлат, какие давно уже никто не носил, украшали три медали — «За усердие», «За оборону Севастополя» и памятная, которыми награждали участников героической обороны в связи с ее пятидесятилетием, и, забираясь к нему в ялик, Вересов испытал неудобство оттого, что его, молодого и сильного, будет перевозить через бухту глубокий старик, герой обороны. К тому же была еще встречная зыбь, и Вересов, глядя, как старик борется с волной, чуть не предложил ему поменяться местами, но вовремя сообразил, что может обидеть старичка, к.оторый не только никак не показывал своей старости, но даже напротив — отпускал всякие шуточки, и пока они от Павловского мыса добрались до Графской, успел рассказать Вересову, за что он 9 |
