Костёр 1977-12, страница 19

17

«Предсмертная серьезность моего положения, ответственность перед родиной побуждает меня еще раз сказать вам о тех молодых жизнях, которые ждут со мной вашего приговора...»

Днем раньше Ронжин потребовал двенадцать смертных казней. Дюжину! Он мог потребовать и больше, но он сам сдерживал себя. «Двенадцать будет достаточно», — думал он. Шмидт же настаивал только на одной. Он всю вину брал только на себя, он выгораживал всех, и, вслушиваясь в этот чуть хриплый, осипший от напряжения голос, Ронжин знал, что судьи не устоят против убедительности, которая слышалась в каждом звуке, в каждом слове лейтенанта, что они поддадутся этому голосу, что они потеряют контроль над собой. Они уже теряли этот контроль, уже сдавались тому, против кого заставили стрелять свои орудия. А Шмидт, словно зная, что так оно и будет, говорил им:

«Я не прошу снисхождения вашего, я не жду его. Велика, беспредельна ваша власть, но нет робости во мне, и не смутится дух мой, когда услышу ваш приговор...

Не первая Россия переживает дни потрясений, и в истории всех народов, при взаимном столкновении двух начал — отжившей и молодой народной жизни — были всегда жертвы...»

Вот и происходило то, чего так боялся Ронжин. Всю ту .титаническую работу, которую он проделал, Шмидт своей короткой речью, своим последним словом сводил на нет. Не признавший своей вины, отвергший саму законность законов в период государственных потрясений, снявший с судей ответственность за приговор, Шмидт царил в этом зале, а вместе с ним царила его правда, потому что в ней, в этой своей вере, он черпал свою силу. И странно было видеть задумчивые, просветлевшие лица судей. Странно было видеть полковника Александрова, который сидел, не шелохнувшись, с выражением неподдельного восхи

щения. И часовых, которые, забыв о долге, об уставе, стояли, отставив ружья — и, вспоминая теперь об этом, Ронжин думал, что часовых следует непременно наказать, потому что не было сомнения в том, что эти часовые, вели им Шмидт, арестовали бы судей, арестовали бы его, Ронжина, и пошли бы за Шмидтом куда угодно, как пошли в свое время матросы, поверившие в ту правду, которую исповедовал их командир. Ну откуда, откуда Шмидт был так уверен, что все так и будет, как говорил он?! Откуда он черпал эту самую свою уверенность?! Как смел он утверждать свою правду? А он утверждал ее. Он говорил:

«Я знаю, что столб, у которого встану я принять смерть, будет водружен на грани двух разных исторических эпох нашей родины! Сознание это дает мне много силы, и я пойду к столбу, как на молитву...