Костёр 1977-12, страница 22

ГОРЬКИЕ ТРАВЫ БЕРЕЗАНИ

Как горько пахнут травы, не знающие дождей...

Они просыпаются для жизни весной, на голом каменистом острове, открытом всём морским ветрам и палящим лучам солнца.

Быть может, потому травы эти, серебристо-серые, похожи на птичьи перья. Или на кораллы. Или на побеги папоротника.

Их жизнь коротка. Но, высыхая, они остаются. По-прежнему серебристо-серые. И горько пахнут... Как горько пахнут они!

Запах трав, обрывистый берег, желтые меловые скалы, шум прибоя воскресили в памяти Херсонес и день, когда глаза его коснулись каменной плиты, и он увидел слова, околдовавшие его: «Клянусь Зевсом, Землею, Солнцем, Девою, богами и богинями олимпийскими и героями...» Шмидт вздохнул. Манифест... Митинг на Приморском бульваре... Клятва на кладбище... «Как давно это было, — подумал он. — И как наивны мы были, поверив дарованным свободам... Да разве ж можно даровать свободу?! Разве свобода вещь, которую можно передать из рук в руки?! А если это так, то разве не теряет ее тот, кто отдает?!» — думал он, удивляясь тому, как люди не заметили всю логическую несуразность манифеста и не поняли сразу, что дарование свободы есть обман.

«Но теперь, после нашего восстания и после того, что произошло в Москве и в других городах, вернуться к прошлому уже нельзя,—• думал он.—Народ протрезвел и никаким обещаниям больше не поверит. Вот теперь-то

20

и начнется настоящая работа, и она будет продолжаться до тех пор, пока народ не создаст свое — плоть от плоти и кровь от крови — правительство. И как когда-то Греция, Россия обогатит мир плодами народного ума и рук и станет примером для других народов». Ему особенно приятно было об этом думать и потому, что он был русским человеком, и потому, что он должен был сейчас умереть, но, думая так, он нисколько не хотел принизить хоть как-то другой народ или нацию, потому что всегда был уверен, что в любом народе кроется бездна замечательной творящей силы, которая рано или поздно, но непременно заявит о себе.

Краем глаза он заметил, что солдаты, которые рыли могилу позади четырех вкопанных в землю тесаных столбов, стали поспешно вылезать из ямы. По положению солнца он понял, что время уже приближается к восьми. Свежий зюйд-вест, который еще час тому назад мешал им высадиться на Березань, уже улегся. Все глуше рокотал прибой. День обещал быть теплым.

Коренастый цыганского вида фельдфебель провел мимо перепачканных белой крошкой и бурой землей солдат, и один из них, с потным рябым лицом, взглянул на Шмидта виновато и как бы упрашивая его простить ему то, что он рыл могилу, и Петр Петрович кивнул — прощаю, мол, солдат понял и поблагодарил жалкой улыбкой.

Сбросив с плеч пальто и оставшись в одной черной куртке, Шмидт подошел к своим товарищам, которые стояли у первого столба и курили. Их лица были бледны, но спокойны, и Шмидту захотелось сказать им какие-то