Костёр 1980-05, страница 4

ждать тоже нельзя: мороз как с цепи сорвался. А следующий автобус только в одиннадцать часов. И начал я прыгать вокруг столба, на котором автобусное расписание. То на одной ноге попрыгаю, то на другой, чтобы не замерзнуть.

И тут вижу, кто-то со стороны леса движется. То ли зверь, то ли человек — не разберешь. И-дви-жется прямо на меня! А мне куда деваться? Некуда!

Потом разглядел: человек это.

«Хорошо, хорошо, — подбадривает ответственный секретарь, — все пока идет хорошо. Представляю: ночь, вьюга, откуда-то появляется незнакомец, которого ты вначале принимаешь за волка, а затем спрашиваешь: «Скажите, пожалуйста, где живет Иван Иванович, бывший минер и участник штурма рейхстага?». Так ведь?» — «Так». — «И что же он тебе ответил?»

«Да, — говорит, — знаю, в мае сорок пятого года Иван Иванович разминировал апартаменты самого Геббельса, живет он в деревне, вон там», — и махнул этот незнакомец куда-то рукой.

Как я добрался до деревни, лучше не вспоминать. Так замерз—даже собаки на меня не лаяли. Хорошо, что дом Ивана Ивановича не искал — люди добрые подсказали. Стучу к нему в окно — ни ответа, ни привета. Опять стучу —

результат тот же. В третий раз барабаню. И что вы думаете? Загремели запоры, открывается дверь и выходив на крыльцо старичок. Но я-то не знал: он это или не он? И говорю: «Здравствуйте, я из редакции. Ищу Ивана Ивановича Мень-шутина, который апартаменты Геббельса разминировал». Говорю, а- у самого зуб на зуб не попадает. А старичок — ни гу-гу. Стоит на крыльце, и вопрос как бы .его не касается. А потом как рявкнет: «Я — Меньшутин! Какая еще редакция. Шагом марш — в избу!»

«Постой, постой! — снова перебивает ответственный секретарь. — А какой он из себя, этот Меньшутин?»

«Какой? — отвечаю. — Маленький. Сухонький. В кальсонах и белой рубахе, босиком — ведь с постели я его поднял. Волосы на голове в разные стороны торчат. Вот какой. — И дальше речь веду. — Прошли мы, значит, в избу. Он меня на лавку толкает, к печке. А печка — горячая. Не иначе — поздно вечером топили. И чувствую я,

как тепло от этой печки струится, как оно течет и переливается в меня. Не знаю, сколько так времени прошло. Слышу, Иван Иванович за плечо трясет, интересуется: «Зачем ты, сынок, по ночам не спишь? Что тебе от стариков нужно?» «Дедушка,— прошу, — расскажите о войне. Только за этим к вам и пожаловал». Плюнул он. «О какой войне?» — спрашивает. Глянул куда-то за печку. Прислушался. И давай считать, пальцы на руке загибая: «С немцами, при царе-Мико-лашке, — раэ! За Владимира Ильича Ленина, в гражданскую, — два! С Гитлером и Геббельсом — три! ' - *

Но тут за печкой заскрипела кровать и послышались чьи-то тяжелые, порывистые вздохи. Иван Иванович насторожился, приложил палец к губам и сморщился.

Я понял: наши разговоры кому-то мешают спать. Смотрю на Ивана Ивановича, а он сидит у стола, разглядывает свои колени и на меня — ноль внимания. Но я тоже человек упрямый, спрашиваю, есть ли у него документы какие или свидетельства. Как он тут взъерепенился! Голос повысил: «Что-о? Не веришь, значит, мне?» Залез на стул и с полочки, в переднем углу, узелок достал. Развязал узелок и заявляет: «Вот, все мои свидетельства — других нету! На, держи. Гляди, коли желаешь!» А там у него — и георгиевские кресты, и ордена, и медали каких только нет! Стал он их перебирать. Вроде, ищет чего-то. А руки трясутся, не слушаются. И больно на него смотреть и радостно. Такой человек! Полный георгиевский кавалер и заслуженный ветеран гражданской и Отечественной войн! Я ему: «Иван Иванович, пожалуйста, успокойтесь. Я же вам верю, дедушка!» Еле успокоил.

Наконец, нашел он один орден, показывает. И что бы вы думали? Орден «Материнская слава»! Я говорю: «Как?» А он: «Известно как. Супруги моей Анны Федоровны!» — произносит он с гордостью и за печку 'показывает. И только он это сказал, как из-за печки на весь дом: «Ой! Ой!» Я говорю: «Видать, совсем плохо?» «Да, — соглашается, — хуже некуда!» Я говорю: «Иван Иванович, может, доктора вызвать?» А он руками замахал: «Доктора? Не суйся не в свое дело. Она сама любого доктора вылечит!»

И снова — сидим и молчим. Иван Иванович узелок завязал, положил его на прежнее место и подмигивает: «Может, сынок, чайку сгоняем? Это вода — мельницы ломает, а чай закипит, забурлит и в брюхе — не пусто. Стало быть, полезен». Вижу я, что он шутки шутит и на меня больше не сердится, и опять за свое: «Вы еще и о штурме

рейхстага ничего не сказали, и о том, как апартаменты Геббельса разминировали».

«Зачем, зачем тебе этот Геббельс? Змей он подколодный. Как змей, и детей своих всех погубил от страха, когда мы его дом окружили. И меня хотел погубить. Так мину под дверь запрятал, что открой я ее и — поминай, как звали. Но меня на мякине не проведешь! Вижу: дверь открыта — стало быть, тут и загадка. Стреляный воробей! Ты лучше вот что скажи: «Почему меня по первости на войну не брали?» «Как не брали?» «То-то и оно, что не брали. Сказывал один начальник, что по годам я не годен. И, * стало быть, без меня обойдутся. А я одно долблю: «Шишка ты на ровном месте! Фашист по земле идет, а я — на печи лежи?! Не бывать по-твоему! Долбил, долбил и доконал. И до Берлина дошел, так-то, сынок. А рейхстаг — что? Домина большая. Помню, спали в этом рейхстаге на мешках с галетами. Печенье, стало быть, такое. А больше, сынок, и рассказывать нечего. А теперь беги на автобус, а то, стало быть, опоздаешь».

Взял я шапку в охапку, времени и правда в обрез, говорю: «До свидания, дедушка». И — за дверь, в сени.

А сени у них темные, без окошек. Я туда-сюда: где выход на улицу? Замешкался. И здесь голос

%

$

111