Костёр 1982-10, страница 32

— А это, — строго спрашивает меня, — разве не Семенов?

— И вы всех помните?

— А как же? — сердито говорит она. — Вот выпуск тридцать девятого года. Спроси про любого. Кстати, эти четверо были в партизанском отряде... А вот выпуск сорок первого года. Витя Малюта, летчик, писал мне с фронта. Люба Горковенко, ее угоняли в Германию, она выскочила из поезда в районе Лозовой. А эти три девочки, в верхнем ряду, были медсестрами. Иосиф Еременко и Зинько Вова. Погибли.

— А помните, как началась война? — спрашиваю я.

— Во всей стране в школах был выпускной вечер. Сколько разговоров о будущем! Танцевали, говорили до четырех утра, а в четыре пошли встречать восход. Вышли за город, поднялись на холм. Девчонки в белых платьях, красивые, кричали: «Здравствуй, солнце!» Начался первый день их взрослой жизни. И думали — прекрасный день. В шесть утра возвращались. Возле Дома культуры — громкоговоритель. Так и узнали. И все мальчишки прямо с выпускного вечера — в военкомат.

...Зимой сорок второго года советские войска освободили город, и тогда Алексей Николаевич был послан туда директором школы. Переправлялся с партизанами на лодках, шел по шпалам. Кругом воронки и разбитые орудия, в городе остовы хат и печей. Алексей Николаевич пришел в Барвенково, а там ему сказали: «Через пять дней школа должна работать». Посмотрел здание: так разрушено, что за месяц в порядок не привести.

С утра до вечера ребята и их родители вставляли окна и двери, сколачивали парты, отмывали классы, развешивали портреты и карты. И скоро приступили к занятиям.

Весной враги снова подошли к Барвенкову. Десять фашистских самолетов бомбили школу. Алексей Николаевич ходил по классам и глу

ховатым спокойным голосом приказывал детям: «Без паники. Всем ложиться на пол, ближе к стенам».

После этой бомбежки пришлось перебраться в клуб — снесло крышу школы, вышибло окна. Ребята с учителями продолжали заниматься по-прежнему, хотя линия фронта была уже в четырех-пяти километрах от Барвенкова. Тогда же школьники посадили три гектара картошки, верилось, что удастся ее вырастить.

Но фашисты прорвали линию фронта. Эвакуация была невозможна. Глуховцев с другими коммунистами получил приказ — срочно уходить. Алексей Николаевич бросился в школу, уничтожил списки детей, а когда шел по городу, уже видел немецкие танки. На окраине встретился с завучем, и зашагали они по кукурузным полям. Только наутро обнаружили, что за ними движутся группы людей. Остано

вились. Люди помешкали и стали приближаться.

— Да это дети, — растерянно сказал завуч.

Их было много. Они оставили дома, родных и шли за своим учителем. Серега, Саша, Степка, Таня, Райка — Алексей Николаевич заглядывал в

их лица. Ребята молчали. А что он мог им сказать? Он, взрослый и уверенный в себе человек, ощущал полное бессилие. Не мог защитить их, даже отругать не мог.

— Придется возвращаться, — наконец сказал он. — Я не имею права вести вас с собой, а вы не имеете права оставлять в такую минуту родных — братьев, сестер, стариков...

Алексей Николаевич довел ребят до Изюма. Достал у партизан две подводы, детей отправили в Барвенково. Расставались молча, как и встретились. Он помнит их глаза. Может быть, по дороге из Барвенкова в Изюм поседел мой учитель? '

Окончательно Барвенково освободили в сорок третьем году, и осенью Алексей Николаевич с Валерией Ивановной вернулись на Украину, но уже не в Барвенково, а в Славянск...

Вот какую историю я услышала в тот вечер, сидя за чашкой чая со своими учителями. Но в школьные времена мы тоже приходили к ним, и вечера просиживали, и чаи распивали. Почему же только теперь не поленилась узнать о

их жизни — через десять лет?