Костёр 1983-05, страница 32

велосипедного звонка наверху. Они висели в конторе дистанции пути, в депо, у дежурного по станции на крохотном вокзале и в квартирах железнодорожников, работавших по вызовам.

Мне нужно было узнать только одно: дома ли Талгат? Бежать к нему в морозную темень и потом узнать, что его нет дома, было просто неразумно.

— Толя, ты дома? — закричал я. — Кто у тебя дома?

Талгата мы по-русски звали Толя.

В Жарме было две школы. Русская и казахская. В русской школе преподавание велось на русском языке, но с обязательным уроком казахского, а в казахской школе преподавали на казахском языке, но с обязательным уроком русского. В какую школу отдать детей, решали родители.

Талгата отдали в русскую и он стал у нас Толей. Это был подвижный черноглазый мальчишка. Веселый и добрый. Тяжело бы дался мне казахский язык, если бы не Талгат. Русским и казахским он владел свободно. Он был моим толмачом и моим учителем. Благодаря ему через год я довольно сносно мог изъясняться по-казах-ски. Мы с ним быстро подружились.

Талгат закричал от радости, услышав мой голос по телефону.

— Приходи! У меня дома никого!

По вечерним жарминским улочкам я пробежал к нему почти мгновенно. Едва не отморозив на бегу нос. К ночи температура сильно упала.

Мы закрылись в чулане и там, в полной темноте я продемонстрировал качества своего кресала. В чулане все получилось даже эффектнее, чем на улице. Искры вылетали снопом.

Сначала высекал искры только я. Затем кресало взял в руки Талгат. Он чиркнул железкой по камню и фитиль тотчас зажегся. Мы смеялись и дурачились от радости.

Нас выгнали из чулана, когда сквозь щели двери просочился в комнату запах паленой веревки. Возвратившиеся домой родители Талгата не на шутку всполошились, почуяв в доме запах гари.

Я засобирался домой. Отец Талгата по телефону предупредил мать о моем выходе. Из разговора я понял, что прибыл с линии отец. Это заставило меня поспешить.

Морозище стоял лютый. Луна висела высоко в небе в радужном ореоле. Я вдохнул воздух и ноздри мои слиплись от мороза. В лунном свете чернели силуэты домов с редкими огоньками в окнах. Улица была пустынна, как ущелье в горах. Каждый шаг моих валенок отдавался громким хрустом.

Закрывая нос варежкой, я торопливо шел вдоль заборов, как вдруг не столько увидел, сколько почувствовал, что позади меня и несколько сбоку мелькнули тени. Я в страхе оглянулся, улица позади меня была пуста, но я не мог отделаться от ощущения, что кто-то за мной движется следом. Я прибавил шагу. Опять оглянулся. Мне показалось, что тени метнулись к забору.

В животе у меня похолодело. Волки!

На ходу, трясущимися руками вынул я из мешочка камень, наугад приладил к нему фитиль и нанес по камню скользящий удар. Сноп искр осветил пространство передо мной. Фитиль затлел. Я взмахнул им в воздухе, ощущая спасительный для меня чад горящей веревки.

Я бил по камню железкой и шел к дому, бил и шел...

Впереди в темноте мелькнул светящийся глаз.

«Окружают...» — с ужасом подумал я и еще яростнее стал высекать искры.

Огонек приближался и вздрагивал. Это была горящая папироса.

— Папка! — закричал я и мой голос сорвался.

— Сынок!—отозвался он.—Это я!

И тут, забыв обо всем, я бросился к нему бегом.

— Ну, не страшно одному?

— Я не боюсь! — соврал я. — Не боюсь.

Отец засмеялся и обнял меня. Так, обнявшись,

мы и подошли к дому.

с а лют

Нам казалось, что он никогда не спит. Ночью он сторожил продовольственный магазин, а днем мы встречали его с ружьем то в степи, то в зарослях ивняка у своенравной Жарминки.

Зимой речка прочно замерзала и ее так заносило снегом, что порой было и не разобрать, где берега, а где русло. Зато весной она клокотала и пенилась, с шумом неся необъятное количество талой воды. Но, отбушевав неделю-другую, смолкала, а к середине лета, в жару, так мелела, что едва журчала на перекатах. Между ними в заводях мы и ловили почти голыми руками рыбу. Кусками марли, как бреднем, выцеживали из теплой воды мальков чебачка и пескарей. Серо-зеленых щурят, мы добывали по-другому. Брали длинную палку и на конце ее прилаживали волосяную петлю. С превеликой осторожностью окунали петлю в воду перед неподвижно стоящим у коряги щуренком и потихоньку, почти не дыша, протаскивали ее за жабры и тут же подсекали.

Научил нас всему этому дедушка Леонтий.

В грубых ботинках, в латаных армейских галифе и гимнастерке, белой от солнца, он выглядел

9

вечно занятым, куда-то спешащим с серьезным, но добрым лицом. Почему-то казался он мне очень одиноким.

Дедушка, — спросил я его однажды, — а у тебя родственники есть?

Морщинки на его лице долго оставались неподвижными, потом паутинкой сбежались к уголкам глаз — поблекшим, но еще зорким глазам охотника.

— Пока есть, — ответил он. — Воюют у меня сыны с германцем.

— С фашистами? — переспросил я.

— С ними. Вот побьют их и вернутся, — улыбнулся он. — Вот тогда заживем! После победы все будет.

Мы — жарминские мальчишки — тоже с нетерпением ждали победного дня. Нам тоже каза-

29