Костёр 1984-02, страница 8

златоглазка — франтоватая муха с желтым передничком на брюшке. Потом слепни, оводы... Мне кажется, я запомнил каждого из них «в лицо» — со всеми их хитиновыми переливами

и слюдяным трепетанием крыльев. Но все же королем среди этих кровопийц был, конечно, комар. Признаться, к концу своей командировки в тундру я даже зауважал этого трудягу. Он мог работать без передыху — днем и ночью, в жару и холод, в дождь и вёдро. Для него не существовали москитные сетки, марлевые пологи, дым головешки или даже стремительная езда в оленьей упряжке. Воздух вокруг терял свою прозрачность, и казалось, что ты плаваешь в мутном аквариуме. Даже зарывшись в оленью постель с головой, я не мог отделаться от ощущения, будто заточен в какой-то немыслимый музыкальный ящик — вокруг все звенело, гудело, пело, стонало.

Олени сходили с ума — вдруг начинали носиться кругами, все шире, шире, пока наконец не срывались прочь и не исчезали за сопками. Их иногда находили далеко от чумов, истерзанных, обессиленных.

Спасением были дождь и ве

тер. Ненцы выбирали для чумов холмы — чтобы ветер обдувал со всех сторон, чтобы сносил насекомых своими струями. Только стремительные огромные слепни могли вступать с ветром в единоборство. Но зато один слепень, как позже я вычитал в специальном справочнике, способен выпить столько кровушки, сколько 70 комаров или 4000 мокрецов.

Но от слепней у ненцев есть древний и простой прием. Посередине площадки расстилается белая оленья шкура. Белый цвет почему-то особенно симпатичен слепням и те плюхаются на шкуру один за другим — как в хорошем аэропорту. Старые ненки и малые ребятишки специальными лопаточками бьют налетчиков — так, между делом, между играми и разговорами. Дня через два-три слепней уже заметно меньше. Разве прилетят из тридевятого государства какие-нибудь одиночные рыцари удачи. Но и они попадаются в простодушную ловушку.

Я так долго рассказываю о тундровом гнусе, потому что он, пожалуй, единственный, кто портил мне впечатление о заполярном лете. Хотя, если смотреть здраво, комар — основа

жизни арктической тундры. Его личинками питаются и рыбы, и птица, он пища и спасение для многих существ, основа круговращения природы этих мест. И все же, и все же... Когда я спрашивал у ненцев, какое время года им более всего по душе, неизменно слышал — весна. И солнце есть, и комара нет. Ну, а ребятне, что комар, что нет его — все одно. Бегают себе по тундре, гоняют мяч, стреляют картечью по консервным банкам влет, ловят без счета сигов и хариусов, носятся на нартах, ждут вертолета с кинопередвижкой. И когда придет час уезжать в школу — не стесняются слез. Прильнут носами к иллюминаторам и молча смотрят, как тают внизу островерхие родительские чумы.

...Утром Ноготысый тронул меня за плечо:

— Однако, сухо на улице. В тундру пора. Олешков ловить будем...

В руках у пастухов тынзеи— арканы из прочнейшего витого капрона. Лишь у Ноготысыя тынзей сработан по-стародав-нему — вырезан из кожи морского тюленя и смазан налимьей печенью.

За ночь олени подошли к самому чумовищу — бродят над озером замшевым табуном. Их щелястые копыта сухо пощелкивают, по звуку — будто макароны ломают. В стаде тысячи полторы оленей — даже смотреть знобко на этот бурелом из рогов. Я невольно замедляю шаг, но табун распадается на два рукава и бурлящей рекой обтекает нас. И на мгновение кажется, что мы в центре стремнины, и поток скоро уж и нас захватит своим крылом, накроет, закружит, понесет неведомо куда в грохоте и хрипе.

Краем глаза вижу, как Ноготысый, приседая по-борцов-ски, мелким шажком двинулся вперед, и правая рука его с коварной плавностью отвела тынзей за спину. И все же олени уловили этот жест — кинулись в стороны, сшибая друг друга, хорхая и стуча рогами. Но ременная петля уже затянулась на ком-то, и Ноготысыя шрыр-нуло на землю и поволокло по мокрой траве. Два пастуха тоже

riitmt

в