Костёр 1985-03, страница 38

вот однажды я сяду на прекрасного серого в яблоках коня, и он помчит меня, помчит... И белая грива будет биться на синих ветрах.

Видишь, Серый, оказывается, сказки могут сбыться, если оставаться им верной.

Только хотела расцеловать деда и коня, как дед говорит: «Он того — с придурью малость. Пужли-вый. Так ты не спи в седле-то и поводья не распускай».

Я глянула на Серого — он спокойно стоял и доверительно косил умным глазом. Сунула ладонь под гриву и погладила теплую шею: «Все будет хорошо. Правда, Серый?» Он наклонил голову. Так мы заключили с ним союз, ведь путь предстоял долгий и трудный. Я доверяла Серому себя, а он, вероятно, ждал доброго отношения.

Никогда не забуду тебя, Серый, как и эту поездку. Все сбылось из моей мечты-сказки — белые горы, синие ветры, зеленые озера и конь в яблоках. Да еще — хорошие люди.

Нас была целая орда — пять человек, пять лошадей, три собаки и шесть сотен овец. Почти пять дней поднимались мы в горы на дальнее стойбище.

И все было как в давние времена — навьюченные кони, баранья шкура поверх седла, закопченные на кострах посудины, бронзовые лица молчаливых алтайцев-чабанов, суровые лохматые псы.

Я — не в счет. У меня все — современность: штормовка с эмблемами, фотоаппарат и прочее. И вообще я вносила разнобой в нашу орду. Пастухи старались не ругаться, а это им нелегко давалось. Зато в мое отсутствие они отводили душу — «разряжались». Молодая чабанка Дина на всех стоянках лихорадочно вязала яркую шапку, готовясь сбросить платок.' Диковатые чабанские кони удивленно шарахались, когда я приставала к ним с нежностями. Только Динин красно-рыжий Тюльпан, ее баловень, кокетливо толкал меня головой. Суровые псы осторожничали — не подвох ди мой медовый голосок. Вдруг да как огрею. Человеки всегда найдут — за что.

На стоянках пылали костры. Овцы с жадностью накидывались на траву. Мы развьючивали и расседлывали лошадей. Волочились по траве подпруги, веревки. Грохали на землю вьюки. Звенели ведра, чайник. Стлался дым, обещая ненастье (только его и не хватало). Стучал топор. Усталые псы лежали под кедром, терпеливо ожидая еды. Мы с Диной хлопотали над ужином.

Отец ее, маленький, совсем уже старый, в большой войлочной шляпе, устало прилег у костра. Он походил на гриб, подломившийся от старости и упавший в траву. Потом, сидя на корточках, долго раскуривал трубку, кашлял, держась за грудь, и что-то бормотал. Часто повторялось одно слово — «откочевался». Он смотрел в огонь — молчаливый; отрешенный от нас и наших житейских хлопот. Мне было жаль его и боязно за эту отрешенность. Казалось, что он сейчас уйдет от нас, смешается с кедрами, с дымом, растворится в сумерках, исчезнет навсегда. Вот тревожно крикнула птица от реки. Не его ли зовет она? Он

поднял голову, слушает. «Не уходите». Наверное, я сказала это вслух. Он очнулся от дум и заметил меня. «Темноты боишься? Счас ребяты придут».

Они пришли снизу, от лошадей и овец. Смуглые, черные, сильные. Братья, а такие разные. Замкнутый, с окаменело насупленным лицом Борис и Алексей — живой, готовый тотчас вспыхнуть весельем или гневом. В черных глазах — неперебро-дившее озорство. Сделав свирепое лицо, кричит: «Ужин готов, хозяйки?!» Собаки встают и отходят от греха подальше. Дивный аромат бараньего супа давно выманил их из-под кедра ближе к костру.

Уже давно светили звезды. Медленно умирал костер. Бледный хвост дыма уползал вниз, к реке. Река ровно шумела и еще больше подчеркивала тишину. Все спали вокруг костра. Я же силилась отогнать сон. Много ли таких ночей выпадает? Один на один с этим огромным миром, таким загадочным и близким... Ночная тишина еще больше сближает с ним. Земля подо мной кажется гигантским живым телом. Оно спокойно дышит. Хо

чется тесней прижаться к Hejviy и дышать вместе.

Шевелится верхушка березы. Кто-то шелестит или Н1епчет в траве. От трав и от кедров сильно пахнет. С ума сойти — как пахнет! Звезды такие яркие... Что там, на той вон звезде?..

Я с усилием удерживаю сон. Я еще хочу слушать дыхание земли, ночи. Почему так... Все. Не удержала. Сон одолел меня, погасив разом все мысли.

Утро кропило дождем. Все спешили — укладывали, увязывали начавшие сыреть пожитки. Я торопливо домывала в речке посуду, Дина выскребала из ведерка подгоревшую кашу и кидала собакам. Те бросались к каше, толкаясь и рыча, но Динин окрик не позволял им затеять потасовку. Вчера у костра она все-таки успела связать еще часть шапки. Теперь полрадуги переселилось на ее вязанье. Я говорю Дине, что Тюльпан не признает ее в новой шапке. Она улыбается.

Динка, Тюльпан тебя подери, иди вьюк держи! — это кричит Леша. Нахмурив брови, он вьючит лошадей.

Сегодня все какие-то сосредоточенные, никто не шутит (кроме меня). Оказывается, сегодня самый долгий и тяжелый перегон. И так уже порядком устали — третий день поднимаемся.

„ Еще ненастье...

Было холодно. Дождь все шел и шел. Серые громады тонули в туманах и облаках.- Усталые овцы блеяли, блеяли, блеяли... Бесконечное бе-ме минор. Мокрые грязно-белые спины колыхались и колыхались перед глазами.

Вдруг пастухи ожили, защелкал бич. Отара, теснясь, напирая и еще отчаянней крича, стала узким потоком вливаться в ущелье. Крутые склоны зажали гремящую пенистую речку, заросшую мрачными елями и кустами,— Чертов Окол. Оглядываясь и беспрестанно блея, овцы с трудом протискивались меж кустов, корявых деревьев п острых камней. Скользили, падали, вскакивали. Хлестали бичи, незнакомо кричали пастухи. Резко, словно лесная птица, вскрикивала Дина: «Уй, уй, уй!» и громко хлопала в ладони.

И все вверх, вверх. И все дождь, дождь...

34